— Ну, как тебе нравится наше приобретение?
— Замечательный инструмент. Чудесный тон.
В том же духе они продолжали все время, но о чем бы ни говорили губы — взгляды их говорили совсем о другом, и от этих взглядов, от того, что они угадывали мысли и чувства друг друга, ярким блеском разгорались глаза, краска покрывала лицо, учащенно бились сердца.
— Прошу к столу, — пригласила Евдокия Петровна.
И Виноградов невольно очутился на почетном месте около хозяина дома, а напротив него — две веселые пары, Леонид с Гулей и Марина с Олесем. Виноградов не узнавал Тернового. Тот ли это суровый человек, немногословный и замкнутый, который так уверенно руководил в цехе сложнейшими плавками, одним взглядом пресекал возражения, слово которого было авторитетным для подчиненных! Сейчас перед ним был просто мальчишка — мальчишка с блестящими синими глазами, с разгоревшимся лицом, веселый голос его оживляет все общество, а с губ не сходит улыбка!..
Смеха, шуток, болтовни за столом было столько, что просто немыслимо было заметить сосредоточенное молчание Виноградова.
Потом Дмитрия Алексеевича уговорили сесть за пианино. Куплено оно было совсем недавно, привыкнуть к нему не успели, играть — да еще хорошо — никто не умел, и потому все разом умолкли и расселись по местам, когда медлительные, негромкие аккорды адажио «Лунной сонаты» поплыли по комнате.
Притихнув и сразу утратив несколько возбужденную веселость, Марина сидела рядом с Олесем и всматривалась в спокойное, чуть печальное лицо игравшего. Она теперь хорошо знала: этот человек любит ее, любит той любовью, которая редко встречается на пути женщины. Она смотрела на медленно скользящие по клавишам пальцы, перевела взгляд на лицо, несколько минут изучала, словно хотела запомнить его правильные черты. Если бы не было на свете Олеся, если бы она не знала его — может быть, чувство Виноградова нашло в ней отклик. Но тут Олесь тихо и осторожно дотронулся до ее руки — и все мысли о том, что было бы возможно в иных обстоятельствах, вылетели из головы, осталось только ощущение счастья.
И нельзя сказать, чтобы она была глуха к музыке. Эти страстные метания во второй части сонаты, короткие отчаянные вскрики в конце каждой бурной музыкальной фразы, это стремительное движение ритмического рисунка, как всегда, вызывало в ней представление о человеке, который в горе ломает руки, бьется головой о глухую стену, кричит, взывая к кому-то, молит, не получая ответа. Но в сердце, полном счастья, не было места для боли и жалости. И постепенное замирание бурного порыва, переход к мрачной мятежности финала она восприняла, как уверение — все будет хорошо.
Как ни упрашивали восхищенные слушатели сыграть еще, Виноградов наотрез отказался.
— У меня не такое настроение, чтобы играть. Вы меня извините. Мы с Мариной Сергеевной пришли к Александру Николаевичу по делу. Вот, когда вся эта история разъяснится, тогда пожалуйста — буду играть для вас хоть целый вечер.
Эти слова сразу охладили присутствующих. Стало стыдно Марине — как она могла забыть! — и у Олеся стало строже, словно отвердело лицо, и Леонид озабоченно переглянулся с ним.
— Вы, может быть, пройдете в мою комнату? — предложил Олесь. — Там будет удобнее беседовать.
И вот они в низкой светелке под крышей. Низкий потолок, невысокое, вытянутое в ширину окно, простой стол и три стула, а в глубине — узкая железная койка и тумбочка. Почти спартанскую обстановку подчеркивало обилие книг, размещенных на простых сосновых полках.
— Для меня много неясных пунктов во всей этой истории с бракованным металлом. Оказывается, я напрасно надеялся на лабораторию — нигде не могу найти последовательных записей об изменениях в ходе плавок, — сказал Виноградов.
— Вам может рассказать Миронов, он заправлял у нас всем этим делом.
— Нет, нет, мне нужно что-то более объективное. Вы, кажется, вели фотографии плавок, как мы уговаривались…
— Я вел записи и очень подробные… Не знаю только, правильно ли, но старался не пропустить ничего.
— Мне именно это и надо. Я ведь только на вас и надеялся. Знаете, у меня такое чувство, что я в них найду разгадку, — оживленно сказал Виноградов.
Олесь с некоторым колебанием положил на стол две пухлые тетради в дерматиновых обложках и смущенно сказал:
— Только не знаю, как вы разберете. Я записывал для себя, не обрабатывал ничего.
— Да разве в этом дело? — воскликнул Виноградов, жадно раскрывая тетради. — Извините, я посмотрю их пока здесь.