Поймав себя на том, что думает о Рассветове и Шелестовой, а не о предстоящем докладе, директор досадливо поморщился. Настроиться снова на благодушный лад не удалось. Служебные заботы словно только и ждали удобного момента, чтобы налететь со всех сторон. Вспомнилось, по какому поводу был последний разговор с Шелестовой. Татьяна Ивановна сказала, что ей не нравится отношение Рассветова к приехавшим ученым и к их работе. В самом деле, до сих пор не проведена ни одна опытная плавка. А время идет… Рассветов объясняет это просто: конец месяца, нужно выполнить план, а начальник цеха болен и вообще мешают сто одна причина. Похоже на правду, но… Вот такая полуправда хуже откровенной лжи. Надо выяснить… Савельев сделал энергичную пометку в записной книжке. Но почему молчит Виноградов? Давно пришел бы, стукнул кулаком по столу, потребовал своего. Разве можно деликатничать до такой степени? Без твердой косточки в характере не помогут тебе и семь нянек-директоров.
В таком смысле директор и решил поговорить с Виноградовым. Выйдя на крыльцо Дома культуры, он как раз и увидел его. Вместе с Костровой тот стоял на верхней ступеньке и смотрел, как нарядные пары под гром оркестра кружатся в вальсе вокруг фонтана.
Высоко взметнувшаяся струя воды рассыпалась вверху радужным облачком пыли и каскадом стремительно догоняющих друг друга капель с шорохом обрушивалась в бассейн, рождая мгновенно пропадающие пузыри. И стеклянный этот шорох был слышен сквозь музыку.
— Красивое зрелище, правда? — сказал Савельев Виноградову и пожал ему руку. В тоне его прозвучала такая гордость, словно он сам сотворил и этот фонтан, и теплый, пронизанный золотистым светом вечер, и нарядную толпу вокруг фонтана. И тут же ворчливо добавил: — А вам, чем стоять этаким Гамлетом, самому следовало бы покружиться. Вон у вас и дама есть, что же ей скучать.
Виноградов изумленно поднял глаза на Савельева и рассмеялся.
— Это занятие немножко мне несвойственно…
— Чушь, ерунда! Что вы преждевременно себя старите? Потом пожалеете, да поздно будет. Тоже мне, отшельник с ученой степенью!
— Григорий Михайлович, — прервал его улыбающийся Виноградов, — уверяю вас, я не танцую не из принципа, а потому, что разучился. А отшельником с нашей Мариной Сергеевной при всем желании не будешь.
— И правильно, Марина Сергеевна, приобщайте его к жизни, а то что это, право…
В это время по ступенькам поднялся Олесь Терновой… И прежде чем Савельев с Виноградовым закончили свой теоретический разговор о жизни и развлечениях, Марина уже исчезла с Олесем. Ее яркое платье мелькнуло внизу и затерялось в пестрой веренице кружащихся пар.
— Вот так-то оно всегда и будет, дружочек, — наставительно сказал Савельев.
В это время из тяжелой двери выскользнула высокая, худощавая Женя.
— Ой, папа, вот ты где! А я пятьдесят раз по всему дому пробежалась. Пойдем, готовиться к выступлению надо, скоро начинаем. Ой, я так боюсь, как бы не сорваться…
— Евгения Григорьевна, я еще ни разу в жизни не провалил ни одного доклада. Куда ты меня тащишь? Я хочу на танцы посмотреть.
Но Женя со смехом и уговорами потащила его за собой, а Виноградов снова повернулся, лицом к площадке. Среди десятков русых, черных, каштановых причесок, он наконец отыскал кудрявую голову Марины, увидел ее смеющееся лицо, смуглую руку, лежавшую на плече Тернового. И смутное чувство то ли зависти, то ли ревности шевельнулось в нем.
— Ты хорошо танцуешь, Олесь, — заметила Марина, когда он размашистыми, уверенными движениями закружил ее по площадке. — А почему ты один? Зина почему не пришла?
— Звал ее — отказалась. Техники не любит.
Он не стал ей рассказывать о том, как убеждал жену пойти на вечер, как спорил с нею, уговаривал; но Зина тянула его в свою сторону. Мать праздновала именины, хотя совсем недавно у них справляли еще какой-то неведомый праздник. Терновой не любил бывать на таких сборищах. Особенно неприятной бывала теща; пила она только водку, а напившись, подпирала рукой полную румяную щеку и голосила старинные жалобные песни, все почему-то похожие одна на другую; или вылезала из-за стола и бухала об пол толстыми ногами, воображая, что пляшет. Зина до слез обижалась на мужа, упрекала, что он пренебрегает ее родней, а ему было легче уступить ей в чем угодно, только бы не высиживать на ненавистных праздниках. На этот раз спор, их с Зиной закончился тем, что она надулась и заявила: «Можешь идти куда угодно, а я пойду к маме и останусь ночевать». Так они и расстались, недовольные друг другом. Но тягостное чувство размолвки сразу же рассеялось, как только он увидал заблестевшие глаза и вспыхнувшее от радости лицо Марины.