Он шептал растерянные, жалкие слова, сам не соображая, что бормочет язык, и дрожащими руками гладил Любину русую голову, крепко прижимая к груди.
— Пойдем сейчас ко мне… Хозяйкой в доме станешь, на руках носить буду. Давно уйти надо было. Собирайся…
— Куда еще собираться? — грозно задала вопрос появившаяся хозяйка. — Куда ты ее в этаком виде-потащишь? Ничего, мой дом не хуже твоего, поживет и у нас.
— Я… она женой мне будет; к себе забираю, — упрямо заявил Виктор и взял Любу за руки. — Пошли?
— Жено-ой? Да разве так делают? Ох, горюшко мне с вами! А жениться надумал, так делай, как люди. Сватов пришлешь, сговор устроим, а там и свадьбу сыграем. Если Люба, конечно, согласие даст.
До Виктора, наконец, дошло, что тетка права. Не убежище сейчас нужно Любе — крыша над головой есть — важно почувствовать себя человеком. Пусть все видят — не из жалости ее взяли, а по любви, и девичье ее достоинство не унижено. Конечно, мысль эта не облеклась словами, но почувствовал Виктор верно. И с одним из свойственных ему непостижимо быстрых переходов настроения, он засмеялся и сказал совсем другим тоном:
— А что, тетя Катя, найдется там у вас и для меня чашечка? Мы вот тут с Любой обо всем потолкуем.
И как весело сияли Любины глаза, хотя вокруг одного из них начал проступать лиловатый кровоподтек!
Утром пронеслась сногсшибательная новость: Калмыков метет площадь перед заводом. Даже те, у кого было неотложное дело, помчались смотреть на это необычайное зрелище.
Люди собирались на площади небольшими группами, перебрасывались замечаниями, ехидными шутками. Подходили новые, задерживались прохожие, любопытствуя, почему собрался народ. А спектакль, в самом деле, был забавный: несколько хорошо одетых людей неумело орудовали метлами, явно конфузясь от излишнего внимания публики.
Но Калмыков работал споро, сосредоточенно, не поднимая головы. Будь в его силах — этой самой поганой метлой разогнал бы всех любопытных. Пришли зубы скалить на его позор! Ну, пусть порадуются на даровщинку, там дальше видно будет…
От безмолвной, сдерживаемой ярости приходилось стискивать зубы, даже челюсти заболели. Цыганское лицо его было страшным, и люди, охотно поддевавшие других «подметал», Калмыкова остерегались затрагивать. И только Мурзаев, несмотря на ранний час, уже побывавший в «пивбаре», остановился, чуть пошатываясь, и воззрился на Калмыкова с таким видом, словно не доверяя глазам.
— Калмыков?! Гляди, и впрямь Калмыков… Да ты никак и тут норовишь передовиком заделаться? Вот сейчас приедут с тебя кино снимать!
Калмыков не повернул головы. Ладно, пусть радуются… Однако знал бы наперед, как обернется дело, своими руками выставил бы Любку за ворота. О мести ей он и не помышлял, не так глуп был Калмыков: авторитет пока только пошатнулся, надо спасать то, что осталось. Да и труслив был, несмотря на все грозные замашки. До сих пор не мог забыть угрюмых и решительных взглядов своих соседей, звонкой, частой трескотни разозлившихся соседок. С такой силой лучше не связываться…
Глава XX
Уменье выходить из любого положения с наименьшим ущербом для себя было столь же присуще Виталию Павловичу, как животному кошачьей породы способность падать обязательно на лапы. Хитроумие было не последним из его качеств. Он, разумеется, заметил нескрываемо веселый взгляд, который бросил на него Виноградов на заседании технического совета после неожиданного решения продолжать опыты, несмотря на запрещение из министерства. Но ошибался тот, кто решил бы, что Рассветов сдался и признал свое поражение.
Через несколько дней после отъезда научных работников Валентина позвали к телефону.
— Привет, Валентин Игнатьевич! Рассветов… — пророкотал приятный баритон главного инженера. — Как у вас идут дела по уменьшению усадочной раковины?
— Нормально, — ответил Валентин, недоумевая, чем вызван вопрос.
— Я вас попрошу: захватите все материалы исследования и приходите прямо ко мне в три часа.
Рассветов тут же положил трубку, а Валентин вытащил папку и, покусывая губы, перелистал краткие, небрежно сделанные записи, необобщенные данные, которые все собирался на досуге посмотреть и оформить в таблицы. Было ясно, что отчитываться совершенно не в чем, и для чего Рассветову понадобилось вызывать его — сказать было трудно. И с не совсем приятным чувством Валентин в назначенное время отправился к главному инженеру.
Это неприятное чувство родилось давно — после неосторожной откровенности за рюмкой вина, когда Валентин рассказал Рассветову о случае с пробами первой опытной плавки. Не то, чтобы Рассветов пытался шантажировать — о, нет! Но всякий раз, когда в нем поднимался протест против Рассветова, когда ему хотелось заявить о своем несогласии или недовольстве, на ней останавливался усмешливый, «знающий» взгляд. Нервы Валентина не выдерживали. В конце концов он решил, что легче повиноваться, не спрашивая.