— Прямо там, раскаиваться! — вздернула Зина подбородок. — Больно ты много на себя берешь. Только это тебе не в цехе. Мучитель ты мой, вот кто!
— Мучитель? — он странно усмехнулся. — Это что-то уже новое. Ну, вот что. Уверток и вранья мне не надо. Сходишь к врачу. Будем знать точно. И убийцей ребенка я тебе быть не позволю.
— Ух, как страшно! Убийцей! Слова только, а на деле ничего особенного. Фантазии твои.
— Так ли уж фантазии? Мне не десять лет, немножко понимаю. Пойми ты, Зина! Какая бы правда ни была, все же лучше, чем нечестность…
Каждое слово Олеся било по больному месту. Зина давно бы уж разревелась и призналась во всем, но упрямство и страх мешали.
— Ну, хорошо, — поднялся он, наконец. — Решай сама, тебе виднее. Я в библиотеку пойду, может быть, зайду поиграть в шахматы. Вернусь не скоро.
Выдержка покинула Олеся только тогда, когда он закрыл за собой дверь. Руки, внезапно уставшие, чуть не выронили книги. Судорога боли прошла по лицу. Не много ли он берет на себя, выдержит ли?.. Ребенок… Чужой ребенок… Он-то не виноват ни в чем. А каково это будет: день за днем видеть его, держать на руках, заботиться о нем?! От одной мысли можно сойти с ума! Бросить, бросить Зину немедленно, пока окончательно не возненавидел ее!..
Но только сам-то он чем лучше? Видел ведь, как пошла по кривой дорожке его девчонка-жена, и пальцем не шевельнул, чтобы остановить. Увлекся мечтами о недозволенной любви, а рядом тосковала, не знала, куда деть себя нелюбимая жена… Нет, сам виноват — и неси наказание.
И снова сурово сошлись брови, крепко сжался рот. Сдержанный, как всегда, он твердо спустился по лестнице и зашагал к Дому культуры.
А в это время наверху, среди полированной мебели и кадок, с цветами, металась Зина, плача и ломая пальцы. Ее хорошенькая головка лопалась от непривычного обилия мыслей.
— Что делать, что делать? Вот она, когда пришла расплата за все игрушки! Валька, подлец… Ему-то все равно, это только, она не знает, что придумать, куда деться. Родить ребенка? Она еще с ума не сошла. Она чувствовала, что уже ненавидит ее, эту едва зародившуюся жизнь. «Оно» будет расти день ото дня, а вместе с ним будут расти и ее мучения. Нет, нет, нельзя, надо что-то делать. А как же Олесь? Он ведь не шутит. Он никогда не умел просто шутить. Зачем только замуж за него шла? Дура какая, мать послушалась, уговорили. Ох, какая же она несчастная, хоть в воду головой! В воду…
И вдруг представила себя лежащей на берегу Волги в мокром платье, страшную, распухшую… Застучали зубы от страха, она вскочила и побежала в ванную, подставила пригоршни под тугую струю воды, стала плескать на лицо, на шею…
Постепенно нервы успокаивались, мысли потекли более деловитые, практичные.
Знает или не знает Олесь? Пожалуй, знает — так странно говорил. Ну и что? Еще не доказано, а думать может все, что хочет. Только вот найти знающего человека, который бы посоветовал, что сделать, какое лекарство принять… До чего ж одной тяжело!..
В комнате уже темнело, но Зина не зажигала огня, свернувшись клубочком на диване и чувствуя себя самым несчастным существом на свете. И когда в передней раздался знакомый властный стук, возвестивший о приходе матери, она обрадовалась: вот кто подскажет, что делать!
Она включила по пути свет, открыла дверь.
— Ты чего, никак одна? — спросила Ольга Кузьминична, проходя в комнату и зорко оглядываясь.
— Одна. Олесь в библиотеку пошел, потом на турнир шахматный зайдет. Чай пить будешь? У меня варенье свежее сварено.
Зина ушла на кухню, Ольга Кузьминична уселась за стол. Ее полное, не старое еще лицо дышало сытым довольством и тщеславной гордостью, рыхлому телу было тесно в цветастом шелковом платье.
— Я смотрю, гардины ты купила новые, — обратила она внимание на окно.
— Ага. По тридцать пять рублей. Хорошие? — откликнулась Зина.
С приходом матери такое спокойствие охватило ее, настолько далекими показались все тревоги, что она даже вздрогнула и смешалась, когда мать испытующе спросила:
— А чего это у тебя глаза красные? Никак плакала? Опять со своим ссорилась? Чего не поделили?
— Да так… пустяки.
— А ты, голубушка, не увиливай. Мать я тебе или не мать? Значит, все знать должна. Из-за чего ругались?
Привычка к послушанию взяла верх. Зина неохотно выдавила:
— Из-за ребенка… Он хочет, а я нет…
— И дура. Пора иметь. Он у тебя из дома глядеть начал, ребенком привяжешь. Чего ж тут ругаться?
— Не хочу я ему уступать, — упрямо сказала Зина.
— Ты смотри, палку-то не перегни! Слушай меня, пока добром говорю.