– Ты мне раньше никогда не говорил, что у меня хорошие мысли.
Потом на ее лицо, искривившееся от близких слез, набежала тень. Страшная тоска нахлынула на Консепсион, в душе все опустело; она спросила:
– Как же нам отыскать Кристобаля?
– Я откажусь от сана, – сказал кардинал. – Денег у меня достаточно. Будем с тобой вовсю богохульствовать, верить в то, что кажется разумным сегодня, и постараемся быть счастливыми. Уедем с тобой и будем искать Кристобаля по всему свету. Иди ко мне. Обними меня.
Консепсион нагнулась, обвила руками его шею и прижалась к нему щекой.
– Мой каденей, – проговорила она, и ее слезы потекли по лицу кардинала.
А через три недели кардинал, уже в партикулярном платье, вместе с Консепсион и доктором Тапабалазо очутился в окружении пугающих экспонатов университетского медицинского музея. В столице, как всегда, шел нескончаемый косой дождь, и студенты, по непонятной исторической традиции одетые в военную форму, подняв воротники шинелей, спешили через университетский двор на лекции.
В стеклянных банках, наполненных мутным формалином, плавали: правая рука знаменитого генерала; продырявленные, как дуршлаг, желтые кишки; разноцветные раковые опухоли величиной с теннисный мяч; чудовищных размеров сердца индейцев, живших высоко в горах; утробный плод, у которого не было рта, а гениталии бесстыдно приросли ко лбу; двухголовые зародыши; печень, циррозом превращенная в ноздреватую губку; жалкие остатки выкидышей и голова человека, который нормально жил долгие годы с застрявшим в мозге наконечником стрелы.
– Это лаборатория чудес, – сказал доктор. – Я провел здесь много часов и, глядя на все эти экспонаты, раздумывал: что же это за порядок во вселенной, допускающий подобное?
Доминик Гусман, рассматривая причудливое существо в большой банке, подумал вслух:
– Опыты природы, проделки дьявола или равнодушие Бога?
– Именно так, дорогой Доминик. Взгляните на табличку.
Гусман нагнулся и прочел:
– «Тератома Тапабалазо». Это мое?
– Теперь наше, и мы не отдадим его ни за какие коврижки, уж будьте уверены. Пришлось его подстричь, чтобы просматривались детали.
– Это твой ребенок? – У Консепсион от изумления и ужаса округлились глаза. Она трижды перекрестилась и проговорила окончание молитвы «Богородица-дева, радуйся».
То, что она увидела, издалека походило на бесформенный мохнатый футбольный мяч. Но подойдя ближе, Консепсион рассмотрела печальный пустой глаз, неподвижно уставившийся в бесконечность. Того же цвета, заметила она, что и глаза кардинала. За глазом угловато торчал кусок большого пальца, а рядом – какой-то желвак, на конце которого болталась крохотная бесполезная ступня.
– Это был бы мальчик. – Консепсион показала на свисавший сбоку длинный розовый пенис.
– Яички у него были внутри спины, – сказал доктор. – Беднягу вскрыли и удалили внутренности. Потом снова начинили и поставили тут. Мы обнаружили все обычные органы, только не на своем месте. Доминик не говорил вам, что мы старались сохранить зародышу жизнь, но не к чему было присоединить оборудование? У него вообще-то отмечались признаки адаптации – некоторые органы обрастали защитной оболочкой, но продлить его существование было никак невозможно. Вот я смотрю на это ужасное жалкое существо, и мне становится очень грустно. Я так ему сочувствую.
– Мне всегда жалко чудищ, – сказала Консепсион. – Даже в сказках, где чудовище злое и его в конце убивают. Каждый раз я огорчаюсь и думаю: а нельзя, чтоб как-нибудь по-другому закончилось?… У вас не осталось тех волос, что вы состригли?
– Конечно, остались. По волосам можно многое сказать.
– Вы не могли бы мне дать немного? Когда человек теряет ребенка, у него должно остаться что-то на память.
Не задавая вопросов, доктор Тапабалазо достал из шкафа свернутый пластиковый мешочек.
– Возьмите все, – сказал он. – У вас такое доброе сердце.
Консепсион раскрыла мешочек, сунула в него руку и нащупала волосы. Вынула несколько прядей и внимательно их рассмотрела. С улыбкой взглянула на Доминика Гусмана:
– Совсем как твои. Даже седина есть, и на ощупь точно такие же. Я их всегда буду хранить.
Они молча смотрели на несчастное существо в банке, которому не суждено было появиться на свет, и Доминик Гусман вдруг сказал:
– Нужно дать ему имя. Думаю, эта «тератома Тапабалазо» ему не подходит.
Доктор кивнул:
– Боюсь только, студенты уже окрестили его «гунн Аттила», хотя одно время у них была мода называть его в честь разных политиков.
– Пусть будет «Доминик», – решил кардинал; он не сказал, но с грустью подумал, что и сам он – урод, а потому существо должно носить его имя. – Сколь могущественны падшие, – прибавил он.