Хосе отнесли в бордель: он пожелал умереть там, где познал величайшее на свете счастье. Хосе заметно опух, на лбу выступил крупный пот. Появилась Ремедиос и обратилась к Педро:
– Раз Аурелио нет, придется тебе заняться им, ты лучше других разбираешься в змеиных укусах.
Педро грустно покачал головой и заглянул в непроницаемые карие глаза Ремедиос:
– Мне известны тайные слова только для зверей. Вот если б Хосе был животным, тогда другое дело.
– Попробуй лошадиное словечко, – раздался прокуренный голос шлюхи Долорес. – Мужик – он что жеребец.
Педро опустился на колени и что-то пошептал на ухо Хосе, поднялся и сказал:
– Нет, духи покинули меня.
– Попробуй свинское словечко, – посоветовала Фульпенсия Астиз – предводительница фанатичных женщин, что возвели в культ беременность от Дионисио Виво. – Я слыхала, человеческое мясо по вкусу как свинина.
– Я однажды разговорился с одним мужиком из племени, которое съело первого епископа Ретреты, так он сказал, старики говорили, епископ по вкусу напоминал телятину, – возразил Мисаэль.
– Всем известно, что епископы на вкус разные. Все зависит от того, чем они питаются, – сказала Петиция Арагон, чьи глаза сегодня были темно-лиловыми.
– Хватит вам! – простонал Хосе. – Просто позовите отца Гарсиа. Я так и так умру, потому что видел, как Франческа на меня смотрит.
С улицы донеслись покаянные стенания – за дверью вопила Франческа, не пожелавшая войти, чтобы не отягощать страдания больного взглядами беременной.
В полной боевой готовности спешно прибыл отец i Гарсиа со святой водой, ромом вместо вина для причастия и кулебяками вместо облаток. Пришел липовый священник дон Сальвадор с новым двуязычным изданием Катулла, которое ему отыскал Дионисио, когда ездил в столицу повидаться с редактором «Прессы».
– Выйдите все, – приказал отец Гарсиа. – Я буду его исповедовать.
– Я исповедуюсь при всех, – сказал Хосе, – я своих грехов не стыжусь.
– Но если тебе за них не стыдно, Господь не простит тебя, и ты отправишься в ад, – возразил отец Гарсиа.
– Плохо же ты о нем думаешь, – ответил Хосе. – Прежде чем согрешить, я всегда вставал на колени и спрашивал Господа, не возражает ли он, но Бог ни разу меня не остановил.
Улыбка осветила скорбное лицо отца Гарсиа, и он произнес:
– Ну давай, начнем исповедь.
– Как-то в Чиригуане я трахнул племянницу полицмейстера, когда ее продали бакалейщику Педро; ей исполнилось всего двенадцать, но похотлива была, как кошка, и потом я еще много раз с ней это проделывал. Во время битвы «Доньи Барбары» я бросил в Хекторо бутылкой анисовой водки «Восемь братьев», что было греховной тратой и денег, и хорошей выпивки, а у Хекторо потом щипало глаза. Один раз я дал столовую ложку рома вопящему младенцу, чтобы он заткнулся, и ребенок чуть не умер. Когда мы жили на равнине, я стащил моток колючей проволоки с хасьенды дона Хью из Чиригуаны. Еще увел и присвоил неклейменого телка дона Эммануэля. Я так много времени размышлял о смерти, что порой забывал жить; мальчишкой я три года каждый день занимался онанизмом, пока одна женщина не сжалилась и не сделала меня мужчиной. Кроме того, я ежедневно совершал пару гадостей.
В благочестивой, но гнетущей атмосфере близкой смерти отец Гарсиа отпустил Хосе грехи и соборовал его, а дон Сальвадор торжественно и распевно прочел целиком стихотворение Катулла на смерть воробушка Лесбии.
Через десять часов Хосе впал в горячку, временами бредил и сильно распух. Очнувшись от забытья, он настойчиво поманил отца Гарсиа, и тот нагнулся, чтобы разобрать слова:
– В Чиригуане я заплатил кюре дону Рамону, чтобы меня похоронили, как полагается, в гробу и отслужили три мессы. Ты так сделаешь? Ведь тебе-то я не платил?
– Я это сделаю от имени Церкви, которая уже получила твои деньги, – серьезно ответил отец Гарсиа.
Хосе опять сделал знак, и отец Гарсиа снова наклонился.
– А я смогу на небесах трахаться, сколько захочу? Если нет, ты уж устрой так, чтоб я отправился еще куда-нибудь.
– В переговорах с небом возможности священника ограничены, – сказал Гарсиа, – но, на мой взгляд, если в раю нельзя трахаться, то это вовсе не рай, что не согласуется с условиями договора и, стало быть, невозможно. Это было бы метафизическим противоречием. Ты сам всегда так думал, и этому я научился у тебя.