Максим изредка останавливался, оглядывая с высоты плотины деревянный город строителей и маячившие вдали эстакады бетонного завода, а с другой стороны — изрытую, расчищенную речную пойму, которую должны были вскоре залить волны нового моря. Многое изменилось в облике стройки. Заметно поднялись над степью башни двух шлюзов, громадная плотина выровнялась, сторона ее, обращенная к будущему водохранилищу, целиком была выложена железобетонными плитами. Еще выше поднялась и стала походить на громадную губную гармошку водосливная плотина с башнями гидроэлектростанции… На плотине, постройка которой уже близилась к завершению, все еще стояли в ряд четырехногие портальные краны, словно добродушные великаны, с любопытством взирающие с высоты на снующих внизу людей.
С каждым днем сложный мир стройки раскрывался перед Максимом полнее.
Давно прошла пора, когда он чувствовал себя в Ковыльной беспомощной песчинкой, которую нес неведомо куда своевластный ветер. Он еще не забыл тех дней, когда рылся в грязном котловане, воображал себя несправедливо затиснутым в него.
Со времени того тяжелого и вместе с тем укрепившего его волю пня, когда пришлось бороться с паводком и, преодолевая растерянность и страх, заслонить телом опасный размыв, в душе его как бы приоткрылось что-то, и в образовавшуюся пока еще узкую щель проник маленький луч и стал рассеивать скопившуюся там муть.
Шагая по плотине, Максим вспоминал о своих переживаниях в те дни и ему казалось — он не все еще преодолел в самом себе, что главное ждет его впереди. Но он уже шел к какому-то финишу, и сознание этого давало ему новые силы, проясняло смысл его пребывания на стройке.
Особенно приятно было вспомнить, как на другой день после устранения аварии к нему подошел Емельян Дробот и, весело щурясь из-за заломленного кверху козырька кепки, протягивая руку, сказал: «Товарищ помпрораба, не обижайтесь на то, что скажу вам. Думал я, грешным делом, завалите вы свой сектор, не сумеете оборонить его от сплывов. Думал, придется начинать чуть ли не сначала. Когда мне сказали, что там у вас творится, я в первую очередь наклал чертей Федотычу, а потом и вам. Так и порешил: посажу вас в ковш и высажу при всех из котлована с позором. Ей-богу! Такая у меня злость на вас кипела. А потом что вышло? Совсем наоборот. Знаете, товарищ Страхов, техника — великое дело, но если к технике прибавить еще сообразительность и волю человека, тогда не страшны никакие наскоки стихии. Молодцы вы со своим дружком. Спасибо вам от меня и от всего моего экипажа».
И Дробот крепко сжал руку Максима. «Значит, дружба? — добавил он с ясной и широкой улыбкой. — А дружбу спрыснуть надо. Так у нас водится. Пошли».
Но Максим был взволнован похвалой экскаваторщика и не сразу решился принять его приглашение. Видя его замешательство, Дробот улыбнулся и сказал: «Ладно. В другой раз!» — и, уходя, прощально помахал рукой.
Максим вспомнил, как он и Саша Черемшанов встретились потом с Дроботом и пошли вместе в поселковый ресторан, по вечерам очень шумный, прокопченный табачным дымом, пропитанный острым шашлычным и винным запахом. Фантазирующий по всякому поводу Черемшанов сразу же окрестил ресторан таверной. Здесь к концу дня, собирались самые различные люди стройки — лихие шоферы могучих самосвалов МАЗов и ЯЗов, молчаливые экскаваторщики, веселые крановщики, скромные инженеры с женами и всякий командировочный люд, с утра до вечера сновавший по улицам городка строителей.
Дробот наметанным глазом опытного посетителя ресторана быстро отыскал в углу столик.
— Пошли, хлопцы. Вон там и ляжем на грунт с отрицательной скоростью. — Он заразительно засмеялся, сверкнув зубами, кивнул на буфетную стойку: — Тут вон и московские верхолазы есть. Вон тот маленький, с длинными руками, «Столичной» греется. Попробуйте-ка продержаться шесть часов на верху башни в ненастье — невольно забежишь сюда вместо кино или клуба.
Дробот оказался общительным, веселым парнем, хотя и не без того, чтобы поважничать. Держался он с молодыми инженерами чуть покровительственно, но просто, без подчеркивания своей производственной славы. Максим и Саша были от него в восторге.
Емельян Дробот заказал не в меру обильный обед, и смешливые официантки уставили стол всякой снедью и бутылками.
Рассказывали, что у Дробота не было ни родных, ни семьи, ни детей, что отца, мать и троих братьев он потерял во время войны да так с того времени и метался с одной стройки на другую перелетным соколом. Но слухи эти были недостоверные, так как сам Дробот никогда ничего о своей жизни не говорил.
Он сидел за столиком, свежевыбритый, румяный, крепкий, как невысокий дубок-степняк, ел с завидным аппетитом, пил водку помногу и не пьянел.