Валентина Марковна подошла к нему, положила руки на плечи.
— Сынок, милый… — голос ее зазвучал проникновенной мольбой. — Неужели тебе не жалко мать? Я истоскуюсь, изболеюсь по тебе… При мысли, что тебе придется спать, на сырой земле…
— Да откуда ты взяла, мама, что там спят на сырой земле?
Перфильевна, переставляя тарелки, засмеялась:
— То-то они оттуда приезжают такие хилые — не узнаешь. Краснощекие да гладкие — кровь с молоком. И охота тебе, Валентина… Уже не маленький — пускай поедет да узнает, что такое настоящая жизнь…
— А ты не вмешивайся, Акулина, — резко оборвала ее Валентина Марковна. — Занимайся своим делом.
Перфильевна пожала сухонькими плечами, взяла стопку грязных тарелок. Шаркая суконными шлепанцами, ушла на кухню. Оттуда долго слышалось ее ворчание.
Все еще не отходя от сына, Валентина Марковна говорила:
— Неизвестно, где твоя настоящая дорога. Тут все-таки на глазах отца… Понадобится помощь, чтобы обратили на тебя внимание. И по работе выдвинут. А там затеряешься, будешь лямку тянуть… затрут, замкнут. Так что послушайся меня… А я еще поговорю с Аржановым.
Глаза матери нежно и жалостливо светились у самого лица Максима. Ее рука гладила его волосы.
И у него не хватило сил спорить, противиться ей.
— Ладно, мама. Еще посмотрим, куда назначат. Ты только не волнуйся, пожалуйста, — сказал он и, мягко освободившись из-под руки, ушел в кабинет отца.
Разговор с матерью всколыхнул в нем давние, не совсем ясные мысли и чувства. Максиму всегда казалось: домашний мир как бы делился на две части — отцовскую и материнскую. В отцовской всегда присутствовали самоограничение и даже какая-то воинская суровость, нетерпимость ко всяким излишествам. Все здесь было пропитано духом боевого прошлого Гордея Петровича, участника гражданской войны. Максим уже знал: отец — один из многих еще не окрепших парней — отшагал тогда не одну сотню километров студеных зимних и слякотных осенних фронтовых дорог. Не раз мертвящий холод близкой смерти опахивал его лицо… Все это наложило на внешний облик и характер отца сумрачный и суровый отпечаток.
Гордей Петрович не позволял ставить в своем кабинете ничего лишнего, украшательского. Старинный дубовый письменный стол, такое же старое, скрипучее кресло, вертящееся на цоколе, подобное тем, какие можно видеть в парикмахерских, клеенчатый, всегда холодный диван, черный книжный шкаф и грубо отесанный деревянный сундук в углу — вот и вся мебель. Валентина Марковна несколько раз пыталась кое-что переставить, вынести сундук, старый диван и водворить новый, но встречала решительный отпор.
Несмотря на отсутствие уюта и мрачноватость, Максиму нравился отцовский кабинет. Неспокойная молодость отца глядела с развешанных на стене выцветших фотографий, на которых он был снят вместе со своими боевыми товарищами, с потертого суконного красноармейского шлема с поблекшей звездой. Напоминала о ней и черная, как обугленный корень, чумацкая трубка на письменном столе.
Гордей Петрович сумел пронести все эти реликвии через военные и строительные кочевья, но в последние годы они вряд ли имели для него значение: послевоенная мирная страда с каждым днем все заметнее стирала следы боевого, героического прошлого. Страхов все реже напоминал о нем сыну.
В кабинете было тихо и сумрачно — единственное окно выходило в угол двора, где всегда стояла прохладная тень. Звуки с улицы и из других комнат сюда почти не проникали.
Терпкий, приятный запах книг, старой бумаги и кожи, давнишней табачной гари держался здесь крепко. Максиму нравился этот строгий, мужественный запах. Тишина кабинета располагала к раздумью. Здесь не было ничего такого, что рассеивало бы внимание по пустякам. Максиму даже мнилось иногда, что он сидит в одном из уголков институтской читальни — только там было больше света и книг. Но стол был такой же голый, строгий, с одним толстым стеклом, под которым неясно белели какое-то расписание и табель-календарь. Слой пыли на стекле и на мраморном письменном приборе говорил о том, что отец давно не присаживался за стол. Видимо, жизнь его давно переместилась в служебный кабинет; там теперь сосредоточивались его мысли, а здесь лежала только груда старых газет и журналов.
И все-таки какая-то часть души отца присутствовала в этой комнате. На сундуке, накрытом простой деревенской, связанной из разноцветных лоскутков ряднушкой, лежала полевая офицерская сумка. Максим знал: в ней хранились толстая общая тетрадь, потрепанные блокноты и полуистлевшие документы.