— Восьмидесятый! Поживей разворачивайся! Ведь ты не черепаха!
— Окунев, не задерживайся! Сваливай и мотай дальше!
— Страхов, вы что, заснули?! Не видите — машина задержала ход. Протолкните ее сейчас же! Вы же за высокие темпы! — будто со звездного неба гремел голос.
Окрики Дрязгина резали по сердцу Максима как ножом. В упоении общим движением и трудовым победоносным шумом он мгновенно бросался к замешкавшемуся водителю, «проталкивал» машину, кричал до хрипоты, до натуги, от которой глаза готовы были выскочить из орбит.
— Медленно! Медленно! Темпы — мстительно ревел в репродукторе голос Дрязгина. — Что же это вы, Страхов?! Кричали, прыгали как стрекоза, а на поверку оказалось — пасуете?
Максим суетился, задыхался… Вот ужасно медленно ползет самосвал, газует больше, чем надо, ревет, как племенной бык весной. Из окошка кабины выглядывает красная, разгоряченная физиономия, нагловатая, ухмыляющаяся. Глаза блестят не совсем естественно. Ну конечно, хватил водитель ради праздника! Таких иногда встречал Максим на стройке и у ресторанной стойки: «Дайте двести с прицепом», то есть с поллитровой кружкой пива. А после — лихачевский заезд, авария…
В Максиме взъярилась злоба. Он прыгнул на подножку самосвала, рявкнул изо всех сил прямо в лунообразное багровое лицо водителя:
— Ты, гадюка! Вредитель! Что делаешь? Думаешь, я тебя не знаю?
Странные, выпученные глаза Максима, его ругань сразу подействовали.
Самосвал ускоряет движение, на него напирают другие. И все-таки не обошлось без задержки. При осаживании заднее колесо самосвала цепляется за стальную стойку, буксует… Максим в отчаянии: сейчас будет авария, пробка!
— Вперед! Подай вперед! — надрываясь кричит он.
Веселый водитель подает вперед, осаживает, опрокидывает кузов, и часть груза валится на эстакаду. Шоферы других машин выпрыгивают из кабин, готовые наброситься и растерзать виновника задержки, но того уже и след простыл. «Ах, анафема! Ах, гад!» — слышатся выкрики. Шоферы быстро расчищают завал, кляня своего собрата и снова тянется автоконвейер, опять Максим ведет счет времени по секундам…
А с высоты звездного неба гремит рокочущий бас, как глас разгневанного бога:
— Что? Прозевали?! Задержка пять минут. Так и запишем!
Потом тревога, злость на нерасторопных шоферов и на Дрязгина, который точно издевался над Максимом и мстил ему за юношескую самонадеянность, слились в душе его в чувство трудового напряжения. Он сам точно захмелел, как тот разухабистый водитель, и уже готов был в буйном порыве сокрушать и вновь возводить что угодно…
Упоение трудом проникало в кровь Максима, возбуждало и горячило его мозг, сердце. Он чувствовал себя богатырем. Ему казалось: он один движет эти самосвалы, валит тонны камней в проран, заставляет волны биться все тише, все смиреннее. Теперь звуки их напоминали то жалобные всхлипы, то стоны укрощенного, скованного цепями и придавленного каменным гнетом великана.
Шел четвертый час этого удивительного штурма. Воздух похолодел, звезды как будто поднялись выше и стали ярче. Они соперничали в яркости с огнями земли, устало вздыхающей под стальным напором машин и неукротимым натиском человека.
В третьем часу ночи над прораном прошел девятисотый самосвал, и река стихла навеки. Только доносились откуда-то снизу слабое журчание как будто отдаленного ручейка и усмиренное плескание.
Не стало слышно и разъяренной команды Дрязгина, он сошел с вышки.
Максим взглянул на часы — закрытие прорана продолжалось восемь часов двадцать минут. Тогда он опустился тут же, на мокрый и грязный настил эстакады, склонил на руки тяжелую голову, почувствовал непобедимую усталость и вместе с тем такую возвышающую гордость, какой никогда еще не испытывал.
Он точно стоял на высокой, озаренной звездами горе и смотрел вниз на маленького, слепо ползающего там человека. Этот человек был он сам, прежний, еще не знающий, в чем его сила. Теперь он глядел на него с высоты, с презрением и чувствовал себя победителем. Все, что делал он до приезда на стройку, о чем думал и на что надеялся в своем самодовольстве, представлялось ему теперь ничтожным.
И вся прошлая жизнь казалась ему пустой, обидно мелкой, лишенной всякого смысла. Радость и успокоение расслабили его тело, под тихим и теплым небом ему захотелось спать.
Могло случиться, он и заснул бы здесь, на помосте, или свалился от переутомления замертво, если бы не Дрязгин. Он подошел к Максиму, толкнул его в плечо, сердито сказал: