Договаривая последние слова, Максим остановился перед отцом и смотрел на него в упор полными укора, выпытывающими глазами. Только теперь Гордей Петрович увидел перемену в сыне. Она его ошеломила. Перед ним стоял не прежний тонкошеий юнец, всегда почтительно выслушивающий каждое его слово, а взрослый мужчина, ощутивший свою волю. Он в чем-то упрекал, чего-то требовал, с чем-то не соглашался.
— Позволь! — сдвигая брови, остановил сына Гордей Петрович. — Яйца курицу хотят учить? Ты с кем говоришь?
— Папа, я много думал в эти дни, — не слушая и все более горячась, продолжал Максим. — Я хотел с тобой посоветоваться. Мама ничего не понимает. Ей бы только угождать, ни в чем мне не отказывать, а разве только это нужно, папа?! Ведь мне скоро уезжать, а ты даже не находишь полчаса потолковать со мной как следует. Ты даже не заметил меня, когда я ждал тебя в приемной.
Гордей Петрович склонил голову, поколебленный в своем намерении строго отчитать сына.
— Да, не видел… Отбивался от посетителей… Не заметил сына… Дела, дела… Холодильники, телевизоры, радиоприемники… — Гордей Петрович горько рассмеялся. — Сына родного не заметил. А как же тетрадочки, блокнотики, полевая сумка? — Он будто разговаривал сам с собой, совсем иным, обмякшим голосом. — Ты скажи, Макс, что тебе еще надо? О путевке договорились — получай и езжай куда хочешь. Поводырей тебе не нужно. Денег? На первый случай, пока устроишься, и денег дам.
Максим широко открытыми глазами удивленно и прямо смотрел на отца. В них был напряженный вопрос: действительно, что ему еще нужно? Он и сам не мог точно ответить — что, но чувствовал неудовлетворенность, какую-то тяжелую неясность… Упоминание о деньгах рассердило его.
— Папа, мне деньги не нужны, — сказал он. — Я получу подъемные.
— Тогда что же? Что? — устало спросил Страхов.
На лице Максима отразилось напряженное раздумье.
— Мне трудно объяснить, — с усилием выговорил он. — В последние дни я и сам не понимаю, что со мной. Мне бывает очень трудно, ты понимаешь? У меня такое ощущение, будто я получил диплом инженера и не знаю чего-то главного.
Гордей Петрович вздохнул:
— Ну, это знакомое дело. Приедешь на место, поработаешь — и все станет ясно.
— Мне кажется, ты и мама не научили меня чему-то очень важному, без чего нельзя начинать самостоятельную жизнь, — морща лоб, сказал Максим.
— Чему же это? — спросил Страхов.
— Я и сам не знаю. Некоторые мои товарищи говорят, что мне трудно будет работать… Что меня излишне холили… Папа, как это произошло, что я стал такой, а? Ведь ты был в мои годы совсем, другим.
Гордей Петрович усмехнулся:
— Ты спрашиваешь, почему ты стал таким, — а я себя спрашиваю: что сталось со мной? Почему я уступил матери? Как это произошло — ты у нее и спроси.
— Значит, и ты не прав, отец?
— Знаешь что, Макс! — резко оборвал сына Гордей Петрович и встал. — Прекрати философию и всякую психологию. Хватит! Диплом и путевка у тебя в кармане. Покупай билет и — с богом! Могу только пожелать успеха. — Страхов потер ладонью широкий лоб, как бы припоминая что-то, и вдруг спросил: — Окажи, а за что ты избил Леопольда Бражинского?
Максим ответил не сразу:
— Это длинная история…
Он опять ощутил какую-то разобщенность с отцом и подумал что после всего сказанного тот вряд ли одобрит его поступок.
— Мать сказала… Леопольд оскорбил тебя. И что-то насчет комсомола… Верно это?
— Верно.
— Гм… Одно могу сказать: это не метод защиты чести комсомола. Такие случаи рассматриваются теперь как самое обычное хулиганство, как неумение вести себя на людях. Ясно?
— Папа, но ведь Леопольд мерзавец! — вскричал Максим.
— Ну и что же? Леопольд и его папаша, конечно, дрянь, которую надо выметать железной метлой, но тебе трогать Леопольда не следовало бы. Особенно теперь, перед отъездам. Он способен, как и его достопочтенный родитель, на всякую пакость. И наводить порядок в нравственности Бражинских не так надо. И хотя ты хлобыстнул Леопольда, защищая свое достоинство, но все-таки учти на будущее: наскоками действовать не следует.