Проезжаем по Запорожскому шоссе, очередь на блокпосту. Там идёт проверка. Ни один нацист не должен уйти, ни один не должен избежать наказания. Мужчин, способных держать оружие, заставляют оголиться наполовину – смотрят, нет ли следов от приклада, от пороха. Нет ли нацистских наколок, трезубов, свастик на теле – такими знаками отличия любят украшать себя азовцы. Мы проезжаем мимо, останавливаемся на круге перед началом бульвара Шевченко. Выходим, оглядываемся… Да… дела…
Слева – чёрные-чёрные дома. Выгоревшие дотла. Справа – разрушенный и сожжённый торговый центр. Остались целы на стене только буквы O’STIN – это марка фирмы, выпускающей одежду. По бульвару дома через один угольные. Да… дела… Апокалипсис сегодня, здесь, сейчас. Зрелище растерзанного войной Мариуполя затмило утренние виды освобождённой Волновахи. В Мариуполе был не танец, а пляска разрушения. Она ещё продолжается – из центра слышны выстрелы и взрывы, оттуда в небо валит чёрный дым, рассеиваясь серой полосой над домами.
► Окраина Мариуполя. В центре города ещё идут бои
Идём во двор в проём между панельками. Под ногами камни, бетонная крошка, провода, мусор. Справа – наполовину выгоревшая многоэтажка. Во дворе ещё один сожжённый, аспидно-чёрный дом. Он контрастирует с окрашенной в яркие цвета детской площадкой. Она не повреждена. Целы и горка, и качели, и перекладина. Рядом с площадкой у будки электропередач два трупа, накрытые тканью.
Повсюду разбросаны осколки, куски железа, бетона, стекла, остатки оконных рам. Повалены или иссечены деревья. У подъездов кучкуется народ. Это в основном пенсионерки, старики, тётушки. Молодых лиц не видно. У кого были силы и возможности, наверное, уже уехали. Несмотря на то что сегодня тепло, все в нелепых шубах, кофтах, пуховиках, в шапках, закутаны кто в чём. Увидев журналистов они приветственно машут руками.
– А вы откуда? – спрашивают.
– Мы из России.
– А-а, буква Z – это Россия, – замечают они шеврон на моём бронежилете.
Да, Z – это Россия.
Я беседую с ними. Они очень открыты и очень эмоциональны. Видно, что они на пределе, что они истощены – и морально, и физически. Видно, что они в любую секунду готовы разрыдаться, а некоторые уже и не сдерживают слёз. Уже три недели они живут без света, тепла, воды, под обстрелами, под постоянным страхом смерти.
– Мы так хотим, чтобы всё это закончилось, мы хотим, чтобы здравый смысл победил, – говорит супружеская пара пенсионеров. Бабушка готовит еду на разведённом костре в очаге из собранных кирпичей, прямо возле подъезда. Рядом лежат вязанки хвороста, очевидно, наломанного из растущих во дворе деревьев.
Но на войне не до здравого смысла. Война – это коллективное безумие. Все разумные доводы и ходы были исчерпаны до войны, иначе бы она и не началась.
– Квартиры сгорели, сгорело имущество, вся жизнь наперекосяк. Так сложно в таком возрасте начинать всё сначала, – причитает бабушка.
Ты как будто находишься во сне, бродишь в страшной сказке. Ты находишься в мире постапокалипсиса, который видел ранее только в кино. Все библейские печати сняты, а кони: белый, рыжий, вороной, бледный – выпущены. Как быстро рассыпался современный комфортабельный мир, создаваемый столетиями прогресса! Три недели городских боёв – и всё: люди среди чёрных обугленных панелек готовят еду на костре.
Тут резкий свист прерывает наш разговор. Что это? В воздухе что-то засвистало, защёлкало. Ох ты ж! Если это и кошмарная сказка, то, значит, это Змей Градыч прилетел. Двор, наш или соседний – разбираться некогда, потому что небезопасно – попал под ракетный обстрел. Не мешкая, я вместе с жителями дома быстро забегаю в подъезд.
– О, Господи, опять, вроде ж неделю тихо было, – вздыхает пенсионерка в мохнатой шапке.
– Двенадцать дней нас бомбили. Сутками! – поддерживает её женщина. – Боже ж мой!
«Боже ж мой…» – я повторяю про себя.
Что там на улице? Прилетит ещё пакет? Вроде нет, тихо. Мы выходим. Вроде все целы.
– Ну для чего же язык дан? Язык нужен, чтобы договариваться. Но не силой, – продолжает прерванный разговор на улице женщина в красном шарфе и шапке с бумбоном, – а если уже силой, то уже заканчивайте всё это!
Потеряв всё, кроме своей жизни, оставшиеся жители панельки уже никого не винят, не ведут разговоры о политике. Путин, «Азов», наши, не наши, кто прав, кто виноват – им уже всё равно. У некоторых нет уже сил: физических, нервных, эмоциональных, душевных, – чтобы быть на чьей-то стороне. Они не мыслят глобально на своих кухнях и диванах, потому что кухонь и диванов у них нет. Они переживают за себя. Они хотят только одного – чтобы наконец весь этот ужас для них закончился.