Хихикая, Менедем поднялся по лестнице. За закрытыми дверями женской половины вторая жена отца и рабыня ткали шерсть, станок скрипел и гремел под руками Бавкиды.
Менедему никогда не удавалось думать о ней как о мачехе. Откуда бы, если она на одиннадцать лет младше него? Бавкида что-то сказала рабыне, та ответила. Закрытая дверь заглушала звуки, поэтому Менедем слышал голоса, но не слова. Обе женщины засмеялись.
Интересно, что их так развеселило? Менедем прошел в свою комнату. В ней была кровать, стул и сундук. Сейчас, с закрытыми от дождя ставнями, она казалась мрачной и унылой, но Менедему было все равно. Что угодно лучше, чем слушать, как в андроне Ксанф репетирует речь, которую собирается произнести на Совете. Или, еще хуже, повторяет ту, что уже говорил.
Через какое-то время снизу донесся скрипучий баритон Ксанфа. Менедем улыбнулся. Несомненно, друг отца вошел в риторический раж. Долго ли отцу придется выносить его околесицу? Ксанф мог продолжать часа два, не замечая, что люди вокруг хотят умереть, или чтобы он умер, или чтобы все умерли.
Вместо того, чтобы умереть, Менедем уснул. Когда он проснулся, Ксанф еще говорил. Менедем зевнул, потянулся и тихонько рассмеялся. Филодему такой роскоши не видать, как бы ему ни хотелось. Если отец захрапит и свалится со стула, Ксанф это увидит. Хотя, унесенный потоком собственого красноречия, может и не заметить.
Вежливый человек не может так рисковать. А Филодем был вежлив, особенно ко всем, кроме сына. Менедем снова хихикнул. Вот теперь отец сполна расплачивается за хорошие манеры.
***
Выбравшись из кровати и открыв ставни, Соклей заморгал от приятного удивления. Вчерашние дождевые облака унесло ветром, небо сияло глубокой синевой, слегка розовея на востоке. В вышине что-то пролетело, похоже, летучая мышь возвращалась в свое дневное убежище.
Соклей вернулся к кровати и вытащил из-под неё ночной горшок, воспользовался им, а потом опорожнил из окна на лежавшую внизу улицу. В этот ранний час можно было не опасаться облить прохожих. Соклей задвинул горшок на место, натянул хитон и спустился вниз, к завтраку.
Отец уже сидел во дворе — с ломтем хлеба, миской оливкового масла, чтобы макать хлеб, и чашей неразбавленного вина.
— Радуйся, сын, — произнес Лисистрат. Он был младшим братом Филодема, отца Менедема, и имел куда более лёгкий характер. — Как ты сегодня?
— Спасибо, неплохо. А ты?
— Ничего, терпимо. По утрам болят кости, но что поделаешь, возраст, — он улыбнулся. — Если ничего не болит, значит, я уже умер.
— Это точно, — согласился Соклей, сходил в кухню и вернулся с таким же завтраком, как у отца. Не успел он сесть, как из своей каморки, зевая, вышла рабыня.
— Радуйся, Фракийка.
— Радуйся, молодой господин, — ответила она по-гречески с акцентом. Как и предполагало ее имя, рыжеволосая курносая девушка на пару лет моложе Соклея была родом из Фракии.
Она снова зевнула и ушла за своим завтраком. Лисистрат не относился к тем рабовладельцам, что жалеют лишнее ячменное зернышко. Фракийка будет есть примерно то же самое, что и ее хозяева.
Соклей и Лисистрат смотрели ей вслед. Правда, Лисистрат ограничивался одними взглядами — мужчина, который спит с рабыней в собственном доме, напрашивается на проблемы с женой.
Соклей время от времени брал её в свою комнату. И если бы девушка при этом выказывала хоть какие-то признаки удовольствия, а не просто терпела, как подобает рабыне, он занимался бы с ней любовью и чаще.
Первые лучи солнца тронули черепицу на крышах. Запели редкие птицы. Остальные вернутся на Родос с юга попозже.
— Интересно, как долго продержится такая погода? Если ясные дни постоят, вы скоро сможете отправиться в море.
— Надеюсь на это! — воскликнул Соклей. Мысль об Афинах так его взволновала, что он едва заметил Фракийку, вышедшую из кухни с хлебом и вином.
Отец усмехнулся.
— Конечно, твои любимые Афины!
— Я никогда этого не отрицал, — ответил Соклей и рассмеялся, в основном, над собой. — Я и не мог, если, конечно, не хотел бы солгать.
— Жаль, что мне пришлось забрать тебя из Лицея так рано, — сказал Лисистрат. — Нам требовался хороший тойкарх, а никто в семье и близко не такой хороший добытчик, как ты.
— Нет, это Менедем. Или ты говоришь не о женщинах, а о прибыли, — невинно спросил Соклей.
Отец закатил глаза.
— Ты же знаешь, о чем я, и ты знаешь, что я прав.
Соклей со вздохом склонил голову. Да, он лучше всех умел вести учет груза на корабле и денег, что были выручены за его продажу. Он это знал. И торговался он хорошо, хотя иногда брат все же делал это лучше. Но все равно... Он снова вздохнул. Все равно он хотел бы продолжать учебу в Афинах. Некоторые достаточно удачливы — и достаточно богаты — чтобы посвятить всю свою жизнь любви к мудрости. Но не он. Ему пришлось вернуться на Родос, помогать семье и пробивать собственный путь в этом мире.
Хотя с того горького дня прошло уже пять лет, Соклей до сих пор чувствовал, будто вырвал и оставил в Пиреях свое сердце. Большая его часть мечтала вернуться туда. Остальная же... Для остальной было уже поздно.
Вчера в доме дяди Филодема он цитировал Гераклита. Философ, безусловно, был прав, нельзя войти в одну реку дважды. Когда ты возвращаешься, это уже не та река. «Да и я уже не тот», — подумал Соклей.
Знания ради знаний всё еще важны для него. Очень важны. Он надеялся, что так и останется до конца его жизни. Когда-нибудь он хотел бы написать историю своего времени, не хуже, чем Геродот и Фукидид. Но он стал куда более здравомыслящим и расчетливым, чем плачущий долговязый юнец, так неохотно вернувшийся на Родос по требованию Лисистрата.
Все эти годы он занимался торговлей, и это неизбежно оставило свой след.
— Знаешь, отец, какая-то часть меня страшится возвращения в Афины. Я такого и представить не мог, — сказал он.
— Я понимаю, — ответил Лисистрат. — Если в юности ты страстно любил гетеру, захочешь ли ты увидеть ее спустя двадцать лет? Узнать, что она растолстела, поседела и лишилась переднего зуба? Или лучше помнить красавицу, какой она была когда-то?
— Да. Именно так. Могли ли Афины остаться такими же, как я их помню?
— Вероятно, не могли, — ответил отец. — Но не город в этом виноват. Города редко сильно меняются за такое короткое время. Меняются люди.
— Да, я думал о том же.
Соклей не считал, что изменился к лучшему, но не видел смысла сообщать об этом Лисистрату, боясь, что отец с ним не согласится.
Во двор прилетел воробей, и Соклей кинул ему остатки хлеба. Тот подскочил поближе, склонил голову набок, внимательно рассмотрел кусочек и осторожно клюнул. Удовлетворившись результатом, он схватил хлеб и улетел.
— Надо было дать ему и вина, — усмехнулся Лисистрат.
— Кому вина? — спросила вышедшая во двор мать Соклея.
— О, добрый день, Тимократа, — сказал Лисистрат. — Соклей отдал воробью крошки от своего завтрака, а я сказал, что надо было дать ему и вина.
— Тогда бы он не смог летать прямо, — сказала Тимократа. Ей было слегка за сорок, в каштановых волосах появилась первая седина. Улыбнувшись сыну, она сказала, — Ты всегда любил кормить птиц.
— Почему бы и нет, мама?
— Да нипочему, — ответила она, направляясь в кухню. — Просто забавно, что ты так мало изменился за эти годы.
— Вот как, — поскреб в затылке Соклей. Как так? Он считал себя совсем другим человеком чем тот, кто покинул Афины, а мать до сих пор видит в нем мальчика, который играл в этом дворе еще при жизни Александра Великого. Кто же из них прав?
Тимократа тоже вышла с хлебом и вином. Улыбнувшись сыну и мужу, она пошла завтракать на женскую половину. Эринну, младшую сестру Соклея, всегда раздражали ограничения, накладываемые эллинскими обычаями на добропорядочных женщин. Ей хотелось куда-нибудь выходить, чем-то заниматься, а не сидеть взаперти, тогда как мать казалась вполне довольной своей жизнью в стенах дома.
«Все люди разные», — неоригинально подумал Соклей. Последний год Эринна жила в доме своего второго мужа Дамонакса (ее первый муж умер всего через три года брака). Какое-то время ей точно не придется покидать дом: их сыну Полидору исполнился всего месяц.
— Я рад, что у Эринны мальчик, — сказал Соклей.
— И я, — склонил голову Лисистрат. — Потому, что мальчика иметь лучше, и потому, что... — он замолчал.
Соклей закончил его мысль:
— Потому что от девочки Дамонакс мог бы избавиться.
— Да, — снова склонил голову отец. — Оставлять ребенка или нет, решает муж.
— Я знаю. Но Эринна была бы очень несчастлива, если бы Дамонакс решил не растить её.
Когда сестра вернулась в семью после смерти первого мужа, то очень переживала, что больше не выйдет замуж и не будет иметь детей. Родить ребенка и лишиться его по прихоти мужа... Это было бы жестоко.
— В целом наш зять кажется довольно разумный человеком, — заметил Лисистрат.