— Он обычно имеет дело с местными винами, а не привозными, и поэтому не мог знать этой особенности библосского, — сказал Фаний.
— Именно на это я и надеялся, и так и вышло, — подтвердил счастливый Менедем.
— Он многое знает о своем маленьком деле, и потому решил, что знает о вине все, — сказал Соклей. — Когда Сократ говорил в свою защиту перед афинянами, такова была его претензия ко всем ремесленникам.
— Поскольку многие его судьи были ремесленниками, как-то глупо жаловаться им же на них, — сказал Менедем. Прежде чем Соклей смог ответить, его двоюродный брат продолжил: — Что касается меня, я не хочу каким-либо образом столкнуться с законом в Афинах. Думаю, там все сложнее, чем где-либо еще в Элладе.
— Это большой полис, гораздо больше Родоса, — ответил Соклей. — Неудивительно, что там все сложнее, — сказав это, он уже не мог вернуться и начать ссору из-за насмешки Менедема над Сократом.
Менедем ухмыльнулся. Соклей притворился, что не заметил, от чего Менедем ухмыльнулся еще сильнее.
— Вы, люди, ведущие дела во многих полисах, поражаете меня. Как вы все держите в памяти? — спросил Фаний.
— Я даже не пытаюсь, — сказал Менедем. — Я полагаюсь на Соклея. Он знает все законы и обычаи, у кого тяжелые драхмы, а у кого легкие, что есть хорошего в каждом городе, а что брать не стоит, и все такое прочее.
— Я уже говорил, что он умен, — ответил проксен. — И скажу, что ты тоже неплох, и буду прав.
— Менедем так умен, что думает, что может уговорить меня делать его работу, — сказал Соклей. — Но я достаточно умен, чтобы это видеть и не позволять ему...слишком часто.
— Очень жаль! — с большим чувством воскликнул Менедем.
— Иди ты к воронам, — ответил Соклей, и все трое улыбнулись. Почему бы и нет, после столь удачного торгового дня.
4
— Навались, олухи, — скомандовал Диоклей, когда «Афродита» заскользила прочь из Митилены. — Нечего отлынивать. Вряд ли вас сегодня хватит солнечный удар.
— Тут ты прав, — откликнулся Менедем со своего места у рулевых весел. День выдался прохладный и облачный, а небо такое серое, что не видно ни проблеска солнца. На самом деле, как раз такая погода, о которой предупреждал отец, отговаривая его выходить в море так рано. Менедем опять вспомнил, что именно благодаря Соклею отец изменил своё мнение. А Менедему с этим никогда не везло.
— Если так пойдёт, — сказал Соклей, — нас сегодня ожидает интересное плавание. По пути отсюда к Афинам мы пересечём самый протяжённый открытый участок Эгейского моря.
— Ничего страшного, — отозвался Менедем, надеясь, что не ошибается. — По пути на запад мы будем наблюдать Псиру западнее Хиоса, а к тому времени, как Псира останется за кормой, на горизонте должны показаться Скирос и Эвбея.
— Верно... если погода не ухудшится. А если начнется дождь или туман...
Менедем сплюнул на свою тунику, чтобы отвести сглаз. Через мгновение брат последовал его примеру. Именно из-за плохой погоды корабли редко выходили в море с середины осени до начала весны. Больше всего боялись штормов, но туман мог быть еще опаснее. Не знать, где находишься, или увидеть берег слишком поздно... Что может быть ужаснее?
— Даже в тумане у нас есть ветер, волны и лот. Зная, насколько глубоко море, и что со дна принесет свинцовое грузило лота, мы можем довольно точно предположить, где находимся.
— Это верно, — громко ответил Менедем, адресуя эти слова не только брату, но и остальной команде. Он не хотел, чтобы люди боялись, что он может привести их в Византию вместо Афин или, из-за плохой видимости, разобьёт о камни днище акатоса. Он и сам не хотел этого бояться, хотя знал, что такое может случиться, если он не будет осторожен. Может быть, и Соклей не хотел из-за этого волноваться — он сменил тему и насмешливо поинтересовался:
— Ты теряешь хватку, наилучший? Не сказал ни слова про жену Фания или Онесима.
— Я не видел жену Фания, — ответил Менедем. — И он дал нам девушек, волочиться за его женой было бы некрасиво с моей стороны.
— Это тебя не всегда останавливало, — заметил Соклей, и был прав.
Не желая признавать это, Менедем продолжил:
— А жена Онесима вот такого роста, — он приложил ладонь к груди примерно на уровне сосков, — и вот такой ширины, — он убрал руки с рулевых весел и широко их развел, — так что пусть Онесим с ней развлекается сам.
Слушавшие моряки захохотали.
— Она примерно нашего возраста, да? — спросил Соклей. — Думаешь, она была такая же толстая, когда он на ней женился?
— Не знаю, и знать не хочу. Таких женщин больше, чем ты думаешь. Они не могут посещать гимнасий, как мужчины, целыми днями сидят на женской половине и что-то едят. Некоторым мужчинам это нравится. Насколько я понял, Онесим с ней счастлив, но она не в моем вкусе.
Неподалёку от корабля пролетело несколько пеликанов. Менедем восхитился их огромными белыми крыльями и подумал — что, если один из них сейчас скользнёт вниз, к воде, зачерпнёт рыбу длинным сумчатым клювом... но ни один не спустился к воде. Соклей тоже проводил пеликанов взглядом.
— У них и правда головы в форме топора, — заметил он.
— Правда, — согласился Менедем. По-гречески эти слова звучали очень похоже. — Никогда не думал об этом раньше.
Он постучал ладонью по лбу, удивляясь почему.
Соклей сказал:
— Представляю, как два эллина впервые увидели пеликанов. Один поворачивается к другому и говорит: «Что это?», а второй отвечает: «Не знаю, но голова у них как топор», и так это название и прижилось.
— Думаешь, так и было? — спросил заинтригованный Менедем.
— Не знаю. Я не могу это проверить, но не удивился бы, — ответил его двоюродный брат. — Такое должно было происходить, когда люди сталкивались с невиданными до того зверями. Они должны были как-то их назвать, и пытались найти подходящее имя. Могу поспорить, так получили имя «речные кони», те крупные звери, что живут в Ниле.
— Гиппопотамы, — задумчиво протянул Менедем и склонил голову. — Могу поспорить, ты прав.
— Иногда люди просто шутят, — произнес Диоклей. — Как эллины называют тех птиц, живущих в пустынях Египта, что бегают быстрее лошадей и лягаются как мулы?
— Strouthoi, — хором ответили Менедем и Соклей, и оба рассмеялись. В Элладе это слово чаще обозначало воробья, чем страуса.
— Так и вижу, как первый эллин, добравшийся до Египта, смотрит на них, поворачивается к своему приятелю и говорит: «Клянусь Гераклом, в жизни не видел таких огромных воробьев», — сказал Менедем.
— Думаю, так на первых эллинов подействовал Египет, — сказал Соклей. — Мы придумали имена, чтобы не выдать, насколько были впечатлены. Иначе зачем называть те высоченные камни obeliskoi?
— Ну они похожи на вертел, разве нет? Хотя мы могли бы назвать их phalloi.
— Ты прав, об этом я не подумал, — криво усмехнулся Соклей. — Может, им еще повезло с названием.
Солнце так и не вышло, облака не развеялись. «Афродита» то и дело проходила сквозь морось и туман. Видимость была очень плохая. Пытаясь избежать неприятных сюрпризов, Менедем отправил на нос впередсмотрящего.
— Жаль, что Аристид не с нами, — сказал Соклей.
— И мне. Но это не твоя вина.
— А чья же тогда?
— Может, того грязного иудея, что пытался вас ограбить?
— Я мало их перестрелял, — угрюмо сказал Соклей.
— Дорогой мой, ты мог застрелить больше только если бы раздвоился. Если бы ты не подстрелил стольких из них, и ты, и Москхион, и Телеф были бы убиты. Тебя это утешит?
— Я мало их перестрелял, — повторил Соклей, и с отвращением очень тихо добавил: — Телеф.
Менедем подозревал, что двоюродный брат не убивался бы так, если бы из Иудеи не вернулся Телеф. Он и сам любил Аристида больше других моряков, но не мог обсудить это сейчас: Телеф сидел на веслах меньше, чем в десяти кубитах. Он лишь сказал:
— Ты сделал все, что мог. Все, что любой бы смог. На тебе нет крови, ты не совершил греха. Ты не Эдип, убивший отца на перекрестке. Ты должен прекратить мучить себя.
Соклей начал отвечать, но остановился. Наконец, после долгой паузы он сказал:
— Это все очень логично. Я стараюсь быть логичным, следовательно, от этого я должен чувствовать себя лучше. Но почему-то не чувствую.
— Ты не против, если и я кое-что скажу, молодой господин? — спросил Диоклей, не переставая отбивать удары гребцам.
— Будь так добр, — сказал Соклей.
— Я не философ, и, может быть, все неправильно понял. И если так, надеюсь, ты мне об этом скажешь. Но мне кажется, вся эта логика годится только для того, что у тебя в голове, если ты понимаешь, о чем я. А когда речь заходит о сердце, желудке и яйцах, логика летит из окна, как содержимое ночного горшка.
— И это правда, — заметил Менедем.
— Думаю, это правда лишь отчасти, — возразил Соклей. — Если разум не будет управлять нашими чувствами, то кто мы будем, если не дикие звери? — Он не стал добавлять «или прелюбодеи», как сказал бы до встречи с женой трактирщика. «Уже кое-что,»— подумал Менедем.