— Как я могу забыть, у меня же есть ты, чтобы вовремя напомнить? — Соклей говорил так сладко, что любой, кто его не знал, был бы уверен, что он абсолютно искренен и благодарен. Но Менедем знал его лучше всех, и ему хотелось сбросить брата за борт. С такой же сладкой улыбкой он сказал:
— Очень хорошо. Значит, мы понимаем друг друга.
— Обычно да.
И снова Соклей говорил смиренно. И снова Менедем не обманулся. Но затем его брат стал серьезным.
— Думаешь, мы сможем сегодня обогнуть мыс Сунион и дойти до гавани Анафлиста?
Поглядев на солнце, Менедем мотнул головой.
— Я думаю, нам повезет, если доберемся до Суниона. А скорее всего, бросим якорь в одной из бухточек на острове Елены.
Соклей посмотрел на Менедема так, будто тот только что пнул щенка. Немного смягчившись, Менедем добавил:
— Но даже так, мы без труда завтра дойдем до Пирея. — Соклей просиял. Менедем знал, что так будет. Он мог бы сказать, что галера проведет ночь в Персии, или, если на то пошло, в Тартаре, если пообещает, что корабль доберется до афинской гавани на следующий день.
— Интересно, почему имя Елены связано с таким количеством островов, — сказал Соклей. — К западу есть еще один, на котором она предположительно провела первую ночь с Парисом на пути в Трою.
— Этого я не знаю, — ответил Менедем. — И, по правде говоря, не особенно интересуюсь. Когда речь о Елене, я скорее буду размышлять о том, почему Парис захотел ее, чем о том, почему ее помнят на островах.
— Но всем известно, почему Парис ее захотел, — возразил Соклей. — Второй вопрос намного интереснее, поскольку не имеет очевидного ответа.
— И это делает его более интересным?
Соклей склонил голову, и братья уставились друг на друга с обоюдным недоумением.
«Афродита» достигла бухты на северной оконечности острова Елены, когда солнце скользнуло за горы мыса Сунион. Длинный и узкий остров растянулся с севера на юг. На нем не было ни полиса, ни даже деревни. По низким холмам бродили овцы и козы, ощипывая траву и кусты. С наступлением темноты в отдалении золотыми звездочками загорелись пастушьи костры. Никто не пришел к кораблю расспросить о новостях или рассказать собственные. Менедема это огорчило.
— Пастухи думают, что мы продадим их в рабство, — сказал он.
— Мы бы не стали, — ответил Соклей.
— Конечно, нет. Да в Афинах их и не продашь. В любом случае, я не хочу брать в рабство свободных эллинов — если эти пастухи свободные эллины, а не рабы, как свинопас Эвмей в «Одиссее».
— Они не знают, кто мы и куда направляемся, — сказал Соклей. — С тем же успехом мы могли бы быть тирренцами, которые продадут их на невольничьем рынке в Карфагене.
— Знаю. Это меня и беспокоит. Даже так близко к Афинам люди все равно боятся пиратов и разбойников.
— Печальные времена, люди думают прежде всего о себе, а обо всем остальном лишь после, — сказал Соклей, но через мгновение сокрушенно тряхнул головой. — А когда люди не думали прежде всего о себе? После Пелопоннесской войны Тридцать тиранов заставили возненавидеть себя. А перед этим Фемистоклу пришлось хитростью втянуть эллинов в битву с Ксерксом у Саламина.
— И оба раза это были афиняне, — заметил Менедем.
— О да. Афины показали миру лучшее и худшее в человеке больше, чем любой другой полис. Но привычка думать о себе в первую очередь уходит во времена, когда Афины не были великим городом. Вспомни Ахиллеса в «Илиаде». Сколько ахейцев погибло из-за того, что он сидел в своем шатре после ссоры с Агамемноном?
— Да, но Агамемнон тоже был не прав, забрав у Ахиллеса Брисеиду. — Менедем жестом остановил брата, прежде чем тот успел заговорить. — Я знаю, что ты хочешь сказать. Ты скажешь, что Агамемнон ставил свои желания выше нужд Ахеи. И ты прав.
Разочарованный Соклей не нашел что возразить. Он посмотрел на луну. Менедем последовал его примеру. Теперь, когда солнце покинуло небосвод, она казалась ярче и золотистей.
Соклей сказал:
— В городе сейчас готовятся к празднествам. А завтра мы будем там! Не знаю, как мне удастся сегодня заснуть. — Однако ему удалось, и утром Менедему пришлось его будить. Но Соклей не жаловался, ведь Менедем сказал:
— Проснись и пой, дорогой мой. Сегодня мы идем в Афины.
— Athenaze, — мечтательно повторил Соклей. Затем он сказал это еще раз, словно для закрепления: — В Афины.
***
— Стой! — скомандовал Диоклей, и гребцы отложили вёсла. Моряки бросили канаты портовым грузчикам в набедренных повязках, и те быстро подтащили акатос к пристани. Даже звуки голосов портовых рабочих приводили Соклея в трепет. Ведь какой образованный человек не захочет, чтобы речь его была как у афинянина? А эти, вероятно неграмотные, работяги использовали диалект Платона и Еврипида.
Речи были простые, но так хорошо звучали. Или так Соклею казалось. Один из моряков спросил на тягучем дорическом диалекте:
— И чего эти парни о себе думают? Делают работу, подобающую рабам, а болтают как сливки общества.
Менедем указал на длинные прямые улицы Пирея.
— По крайней мере, этот город распланирован разумно.
— Это один из первых проектов Гипподама Милетского, — ответил Соклей. — Перикл его пригласил. Это было лет за тридцать до того, как он занялся Родосом.
— Сделал ли он что-нибудь приличное в Афинах? — спросил Менедем, вглядываясь в величественные постройки афинского акрополя в тридцати пяти стадиях вглубь суши.
— Боюсь, что нет. И мне жаль, что не сделал. Тамошние улицы — самый безумный запутанный клубок во всем свете. Афиняне гордятся умением ориентироваться в них — исключая моменты, когда сбиваются с пути.
Его двоюродный брат указал на начало пирса.
— Вон идет офицер, чтобы допросить нас. — Офицер выглядел великолепно в шлеме с гребнем и в алом плаще, накинутом на плечи, так же великолепно, как и человек Антигона, одетый очень похоже, в Митилене. Менедем продолжил: — Спорим на полдрахмы, кто он — македонянин или афинянин?
Соклей оглядел офицера. Среднего роста, худощавый, с темными волосами, оливковой кожей, тонким лицом и ироничными бровями. Эти брови, как ничто другое, повлияли на решение Соклея.
— Афинянин.
— Узнаем через мгновение, — отозвался Менедем. — Подожди, пока он откроет рот. Если мы без труда поймем его, ты выиграл. А если начнет плеваться в нас македонским, то я.
— Что вы за корабль и откуда? — офицер задал вопрос на безупречном аттическом диалекте. Менедем поморщился, а Соклей спрятал улыбку.
— «Афродита» с Родоса, — повторил он то же, что говорил в каждом новом порту.
— А, родосцы, — лицо офицера прояснилось. — Значит, вы дружественны Птолемею. — Кассандр, который управлял Афинами в течение последнего десятилетия через Деметрия Фалерского, был дружествен Птолемею.
Соклей склонил голову, не желая открыто выражать несогласие.
— Стараемся, — сказал он. — Но, поскольку мы ни на чьей стороне, мы стараемся дружески относиться ко всем.
— Я понял, — радости у афинянина поубавилось. — Где вы останавливались по пути сюда?
— На Косе, — ответ Соклея понравился офицеру: Кос принадлежал Птолемею, — ненадолго заходили на Самос и Хиос, а потом на Лесбос. Везем на продажу лесбосское вино и трюфели.
— А... понятно. — Худое лицо офицера было просто создано для того, чтобы хмуриться. Последние три острова принадлежали Антигону, с которым Кассандр дружбу не водил. После минутного хмурого размышления, офицер решил извлечь из этого пользу, спросив: — Что замышляет старый Циклоп? Вы видели что-нибудь интересное по пути?
— Нет. — Соклей повернулся к двоюродному брату: — А ты, Менедем?
— Не могу сказать, что видел, — ответил Менедем. — У него есть военные галеры в гаванях и на патрулировании, но это естественно, особенно после того, как Птолемей забрал у него большую часть южного побережья Анатолии пару лет назад. Помните, Птолемей осадил и Галикарнас, но он не пал.
В его голосе сквозило разочарование. Соклей знал почему. Офицер не знал. Он сказал:
— Да, я помню. Сын Антигона Филипп спас город, не так ли?
— Нет, другой сын, старший. Его имя тоже Деметрий, — поправил Соклей, и афинянин фыркнул. Он служил Деметрию Фалерскому. Может, он его не особенно любил. Затем офицер задал следующий неизбежный вопрос.
— Что еще везете, кроме вина и трюфелей?
— Косский шелк, — ответил Соклей. Офицер не имел возражений против Коса.
— Родосские благовония, — добавил Менедем. Это тоже было безопасно.
— Папирус и чернила, — сказал Соклей. Папирус из Египта, а чернила родосские.
— Пчелиный воск, — продолжил Менедем. Воск мог быть откуда угодно. — Вышитую ткань. И пурпурную краску из Сидона.
Сидон принадлежал Антигону, но он не сказал, что «Афродита» была там. Он позволил офицеру предположить, что родосцы купили краску в родном полисе, а не плавали за ней в Финикию, что, учитывая остановки в других местах, принадлежавших Антигону, могло выглядеть подозрительно.
— Ладно, — сказал офицер. — Надеюсь, ваша торговля будет прибыльной. Вы знаете, что должны поменять свое серебро на афинские совы?