— Зевс! — простонал Менедем – и это была совсем не молитва. Он вскочил на ноги, накинул хитон, и, выйдя из комнаты, закрыл за собой дверь. Никто бы и не догадался, что его нет дома. Тихо, как сова, скользящая на мягких крыльях, он спустился вниз и вышел из дома.
Пение постепенно наполняло город. Одна за другой группки женщин покидали главную процессию и расходились к своим домам. То тут, то там Менедем слышал визг, хихиканье и пару пронзительных криков. Видимо, это родосские мужчины устраивали девушкам засады.
Громкие голоса разносились по улице, где жили Менедем и Соклей. Менедем нырнул в лунную тень, что была чернее чернил, которые они с братом продавали в Афинах.
— Прощай! — слышалось снова и снова. Женщины покидали группу, покидали празднества и возвращались к своим домам и повседневной жизни.
И тут появилась Бавкида рука об руку с тетушкой Тимократ, напевающие хвалу супруге Зевса. Они остановились перед домом матери Соклея.
— Доброй ночи, дорогая,— попрощалась Тимократ.
— Доброй ночи. Как же чудесно было! — откликнулась Бавкида
— Да, всегда чудесно ощутить единство с богиней...
— И выйти в город и за город!
Тимократ рассмеялась.
— И это тоже. — Она зевнула и снова усмехнулась — Гулять в то время, когда я обычно сплю.
— Не думаю, что смогу уснуть, — голос Бавкиды дрожал и звенел как натянутая струна кифары.
— Как знаешь, дорогая, а я точно усну, — тетя Тимократ была снисходительна к молодости своей невестки. Она открыла дверь, еще раз сказала “Спокойной ночи” и ушла.
Бавкида вздохнула, затем снова подхватила хвалебную песню и направилась к своему дому. Менедем едва слышал ее из-за стука собственного сердца. Ты можешь позволить ей войти раньше тебя, а потом войти самому и вернуться в постель. Это самое разумное. Ты можешь.
Он вышел из тени. Песнь Бавкиды резко оборвалась, она замерла.
— Кто здесь?
— Всего лишь я, — голос Менедема дрогнул.
Ноги были такими легкими от страха, как будто он собирался вступить в бой на море. Он подошел к Бавкиде.
— Ох, Менедем. — едва слышно прошептала она. — Что ты здесь делаешь?
Он чуть не рассмеялся. Но это было не смешно, и он знал, и она тоже должна была это знать. Не говоря ни слова, не издав ни звука, он протянул руку и погладил ее по щеке тыльной стороной ладони.
На этом все могло бы закончиться. Она могла бы уклониться. Она могла убежать. Она могла бы закричать.
Вместо этого Бавкида вздохнула и вздрогнула, как если бы настоящая македонская зима внезапно обрушилась на их уголок Родоса.
— Ох, Менедем, — промолвила она, совсем другим тоном. Снова вздрогнула. — Мы не должны...
— Знаю, но… — Он пожал плечами. — Я уже три года пытаюсь притвориться, что ничего нет. Каждую весну я убегаю в море, чтобы не думать о тебе. Каждую осень, когда я возвращаюсь домой.…
Слегка отступив, он тут же снова обратился к ней, притягиваемый словно железо магнетитом. Снова погладил ее по щеке. На долю секунды ее дыхание согрело его ладонь. И он уже был весь в огне — или это был лед?
Бавкида тоже попыталась отстраниться, но обнаружила, что не в силах, как и Менедем.
— Мы не должны, — повторила она и подняла голову к усыпанному звездами небу.
Менедем зачарованно смотрел на линию ее шеи в лунном свете. Может быть, любовь — это болезнь. Но есть ли такие болезни, от которых страдалец хотел бы чего угодно, но только не излечения?
Позже, он так и не вспомнил, кто из них двинулся первым. Одно мгновение, и они оказались близко друг к другу, но не соприкасались. В следующее мгновение они уже были в объятиях друг друга, и каждый пытался вдохнуть дыхание другого. Мягкая упругость Бавкиды, прижавшейся к нему, еще больше ввергла Менедема в то восхитительное безумие, которого, как все говорили, он должен опасаться.
И он боялся, но не безумия, а того, что может из него выйти. Их губы слились. Поцелуй был глубоким и отчаянным: глубоким, как утопление, но он не хотел выныривать на воздух. В конце концов, Менедем вынужден был это сделать, но продолжил целовать ее подбородок, шею, мочку уха, трепещущие веки. Губы коснулись ее щеки, и он почувствовал вкус слез, но она прижалась к нему, как будто ее корабль затонул, и он был единственным плавучим рангоутом.
Она все еще могла бы сбежать. Когда он обхватил ее округлую грудь через тунику, то на мгновение подумал, что она так и сделает, хотя ощутил, как ее твердый сосок натянул мягкую шерсть хитона. Но затем, то ли смеясь, то ли всхлипывая, то ли и то, и другое вместе, она прижалась к нему еще сильнее, чем прежде. Они снова целовались. Бавкида низко застонала.
Менедем повел ее к затененной стене, где ждал прежде. Кое-что не должна видеть даже безмолвная луна. Бавкида наклонилась вперед.
— Ох, — тихо простонала она, когда он вошел в нее. Он положил руки ей на бедра. Она оглянулась на него через плечо. — Скорее!
Менедем знал, что должен действовать быстро, и сделал все, что мог. Но как бы ему ни хотелось поторопиться, он хотел еще больше угодить Бавкиде. Если он этого не сделает, после столь долгого ожидания… Ирония происходящего была слишком жестокой, чтобы думать о ней. По мере того, как его удовольствие росло, а дыхание становилось прерывистым, он с тревогой прислушивался, чтобы убедиться, что и ее тоже. Вскоре с ее губ сорвался тихий мяукающий вскрик. Она дрожала, внутри и снаружи. Менедем застонал, изнемогая.
Бавкида отстранилась и выпрямилась, задранный хитон снова опустился к ее лодыжкам.
— Милая, — сказал Менедем, быстро приводя в порядок свою тунику, и снова поцеловал ее. — Я правда люблю тебя.
— Да. — ответила Бавкида так, словно она едва слышала его. Ее мысли были далеко. — Я войду первой и не буду запирать дверь. Если не услышишь шума, то поймешь, что отец — мой муж — все еще спит. — Она сглотнула, и Менедем подумал, не заплачет ли она. Чувство вины охватывало некоторых женщин после измены. Жена трактирщика, которую Соклей знал в Иудее, была из таких. Но Бавкида взяла себя в руки и закончила: — И рабы тоже, конечно.
— И рабы, — эхом отозвался Менедем. — Знаешь, утром нам придется вести себя так, будто ничего не случилось.
— О да. Я запомню. И ты не забывай, — склонила голову Бавкида.
Это был невероятно ценный совет. Менедем знал, как сильно отец может допекать его. Так, что искушение швырнуть ему правду в лицо могло бы стать непреодолимым. Ему придется сдерживать себя. С самого начала он понимал, что если это случится, кто-нибудь из них может умереть. И теперь, когда это произошло, случившееся должно остаться тайной навсегда.
Он еще раз поцеловал Бавкиду. Она прильнула к нему на мгновение, затем высвободилась.
— Я ухожу. Если возникнут какие-то проблемы, я постараюсь дать тебе знать. Я...
Она замолчала. Неужели она собиралась сказать: «Я люблю тебя?». Он так и не узнал. Она расправила плечи и, словно в бой, шагнула в дом.
Менедем ждал в тени, склонив голову набок.
Тревожно прислушиваясь, он слышал лишь крик совы и где-то вдалеке последний гимн Гере, который внезапно оборвался, когда женщина, поющая его, нашла дорогу домой. Из дома не доносилось ни звука.
Он все равно подождал еще немного, а потом как можно тише подкрался к двери, открыл ее, скользнул внутрь и прикрыл за собой. Крепко ухватившись за засов, чтобы не уронить и не перебудить грохотом весь дом, он опустил его на место и беззвучно вздохнул с облегчением.
У края внутреннего дворика он снова остановился и прислушался. Все тихо, кроме жуткого храпа, доносившегося из комнаты Сикона. «Спит на спине», — подумал Менедем. В таком положении повар всегда издавал звуки лесопилки.
Менедем поспешно пересек дворик, на цыпочках поднялся по лестнице. нырнул в свою комнату и снова со всеми предосторожностями закрыл дверь на засов. Он лег на кровать, уставился в потолок и глубоко вздохнул.
— Я это сделал, — пробормотал он. — Сделал.
В словах не было гордости. Менедем и сам не знал, что в них было. Вина? Стыд? В некоторой степени, и даже больше, чем он ожидал. Прелюбодеяние само по себе начало утрачивать свою привлекательность. Но то, что произошло между ним и Бавкидой, было не просто прелюбодеянием, и то, что он чувствовал, совсем не походило на гордость.
Пусть к этому примешивались вина и стыд, они были всего лишь частью — маленькой частью — того, что штормовыми волнами проносилось внутри него. До сего дня Менедем никогда не занимался любовью с женщиной, которую любил. И теперь он вдруг осознал в полной мере, почему эта страсть так могущественна и опасна. Он мог думать лишь об одном — как снова заняться любовью с Бавкидой.
Он понимал, что это невозможно, и знание горело внутри змеиным ядом. В следующий раз Бавкида будет заниматься любовью с его отцом. Сама мысль об этом наполняла Менедема яростью. Он давно знал, что если переспит с женой отца, тот может его убить. Но он никогда не думал, что сам захочет убить отца.
«И это тоже невозможно», — думал он. Часть его желала, чтобы он оставался в своей комнате всю ночь. Но другая часть... Она желала, мечтала, жаждала больше Бавкиды, чем Менедем мог получить из поспешного совокупления в темноте. Ему хотелось... Ему хотелось зевнуть, и он зевнул, очень широко.