Через обширное пространство воды до Менедема долетел тоненький слабый голос:
— Ахой, «Афродита»! Вернитесь, возьмите груз!
— Ответить? — спросил Соклей. — Думаю, я смогу докричаться до пирса.
— Ни слова! — сказал Менедем. — Приложи руку к уху и сделай вид, что пытаешься разобрать, что он говорит.
Соклей повиновался. Актер из него был неважный, но четыре-пять плетров воды скрыли этот недостаток. Дамонакс снова закричал, и на этот раз Менедем действительно не расслышал. Соклей все держал руку около уха. Он начал смеяться, а за ним и гребцы, которые тоже видели происходящее сзади.
— Не нарушайте ритм, мерзавцы вы непоротые, — прикрикнул Диоклей. — Посейдоновы чресла, вы и так неуклюжие!
— Что смешного? — спросил Менедем.
— Мой зять скачет по пристани, как трехлетка, которому не дают лишний кусок медового пирога.
— Кто-нибудь должен его хорошенько отшлепать, как того трехлетку.
— Хорошо бы. Он сейчас у самого края. Авось, свалится в воду. Может, кто-то из наших отцов ему в этом поможет.
Менедем с нетерпением ждал.
— Нет, не повезло, — разочарованно произнес Соклей и склонил голову. — Рабы уносят амфоры, и Дамонакс уходит вместе с ними.
— Жаль. Я бы лучше посмотрел, как он бултыхнется в море.
— Надеюсь, он не отыграется на Эринне, — вздохнул Соклей. — Семья...
— Семья, — отозвался Менедем и снова сосредоточил внимание на «Афродите».
На нее надвигался большое крутобокое судно, груженное зерном, вином или (какая ирония) оливковым маслом, огромный квадратный парус наполнял северный ветер. Корабль маневренностью не отличался от горной лавины. Как у «Афродиты» или любого корабля во Внутреннем море, у него на носу намалеваны глаза, но какая от них польза, если он не может свернуть со своего пути? И Менедем поспорил бы, что у венчавшей ахтерштевень гусиной головы мозгов побольше, чем у кормчего.
Менедем потянул левое рулевое весло на себя, а правое толкнул как можно дальше от себя. Изящная как танцовщица, «Афродита» подалась вправо и скользнула мимо неуклюжего крутобокого судна, моряки которого помахали руками, когда торговая галера пролетела мимо. Большая часть команды «Афродиты» была слишком занята, чтобы помахать в ответ.
Длинные укрепленные молы на востоке и севере защищали Великую гавань Родоса от штормов. Ширина выхода из гавани не превышала пары плетров. Почти впритирку к маленькой рыбацкой лодке, у команды которой Сикон мог купить вечерний опсон, Менедем вывел акатос в открытое море.
Как и в каждый новый сезон мореплавания, Соклей отметил, насколько сильно изменился характер движения «Афродиты», когда она вышла из спокойных вод гавани во Внутреннее Море. До этого все, что он замечал — это толчок вперед каждый раз, когда весла входили в воду. Теперь легкое волнение заставляло акатос подскакивать вверх и вниз, когда нос переваливался через волны и опускался во впадины между ними.
Желудок Соклея болтался в такт движению акатоса. Сглатывая, тойкарх надеялся, что съеденная на завтрак ячменная каша останется на месте. Соклей оглядел галеру: пара моряков приобрели такой же зеленоватый оттенок, но только пара. Так обычно и бывало. Соклей снова сглотнул.
— Перегибайтесь через поручень, если еда рвется наружу, — доброжелательно сказал Менедем, — днище и так довольно грязное, не стоит добавлять туда еще и блевотину. — Он понизил голос и спросил: — С тобой все в порядке, Соклей?
— Со мной все будет в порядке через несколько дней, — ответил тот. — Я бы хотел, чтобы это не повторялось в начале каждого торгового сезона, но ничего не могу поделать. Мне нужно несколько дней, чтобы привыкнуть к качке.
— Ты побледнел.
— Все будет хорошо... — начал Соклей, прижал руку ко рту и поспешно отступил к борту. Его завтрак отправился прямиком в море.
— Вот чума, — прохрипел он, когда снова смог говорить. — Давно со мной такого не случалось.
— Такое много с кем случается, — успокоил его брат с небрежностью человека, не подверженного морской болезни. — Может, теперь у тебя все пройдет, как у некоторых беременных, которых тошнит по утрам.
— Надеюсь, — Соклей сплюнул, чтобы избавиться от мерзкого привкуса во рту. Это не помогло. Он глотнул вина из амфоры, предназначенной для команды, стало немного лучше. Он прополоскал рот и выплюнул, потом немного отпил. Желудок не взбунтовался, и Соклей принял это за добрый знак.
Как только «Афродита» отошла подальше от Великой гавани, Менедем снял половину людей с весел, оставив гребцов на каждой второй скамье. Он посадил всех гребцов на весла ради шика. В море он обычно использовал по восемь-десять человек на каждом борту и менял их каждые пару часов. Таким образом, у него была свежая смена, готовая грести, когда возникнет такая нужда: убегая или сражаясь с пиратами, идя навстречу ветру или удаляясь от берега при шторме.
Торговая галера обогнула северную оконечность полиса и острова Родос. Соклей указал на мраморный храм Деметры, чья мерцающая белая громада выделялась из сонма красных черепичных крыш.
— Наши дома где-то рядом, — сказал он. — Я бы хотел увидеть свой, но отсюда все крыши одинаковые.
— А я рад, что уплыл, — сказал Менедем. — Наверное, мне даже следует поблагодарить твоего зятя.
— За что? — удивился Соклей. — А, за то, что он подтолкнул наших отцов?
— Конечно. Если бы он не свел моего отца с ума, мы до сих пор торчали бы на Родосе. Отцы так рано отпустили нас только ради того, чтобы он, наконец, заткнулся и ушел.
— Знаю. И вот тебе еще одна причина быть благодарным доброму твердолобому старине Дамонаксу: без него нам бы ни за что не успеть в Афины к Большим Дионисиям, а сейчас у нас есть шанс. Ты не жил, если не видел афинский театр, дорогой мой. Подобного нет ни в одном полисе мира.
— Жду с нетерпением, — ответил Менедем. — Это одна из причин, по которым я хотел отплыть. Не единственная, но одна из них.
— Трагедии, вероятно, поставят старые, — продолжил Соклей, — но я не устаю тебе повторять, что хорошие комические поэты еще есть.
И, как обычно, его брат ответил:
— Я лучше посмотрю Аристофана. Я поверю, что кто-то может с ним сравниться, когда увижу это своими глазами, но не раньше.
Это могло послужить началом нового спора, если бы Соклей позволил. Но он только улыбнулся и пожал плечами. Менедем — приверженец Гомера и Аристофана, спор этого не изменит. У Соклея более современный вкус и в поэзии, и в драме. Этого тоже спором не изменить.
Едва они обогнули северную оконечность Родоса, Менедем повернул «Афродиту», и теперь она шла на запад.
Соклей вглядывался в подернутое дымкой карийское побережье на севере. Как и Родос, после осенне-зимних дождей оно покрылось яркой зеленью. К возвращению галеры в конце сезона оно будет полностью выжжено солнцем. Впереди лежали малые острова: Сими, Халки и Тилос. Они тоже призывно зеленели, но Соклей все равно не мог представить более унылое место для жизни.
— Думаешь, этот ветер продержится, а, Диоклей? — спросил Менедем.
— Думаю, да, какое-то время.
— Ну, давай тогда извлечем пользу из паруса, — Менедем повысил голос, отдавая команду: — Спустить парус.
Экипаж поспешил выполнить команду. При помощи стяжных тросов, идущих от вершины квадратного паруса торговой галеры к основанию, они быстро развернули его, а затем повернули рей так, чтобы максимально использовать силу ветра. Парус, сшитый из маленьких кусочков ткани, наполнился. Мачта немного скрипнула, принимая силу ветра. Бронзовый таран «Афродиты», позеленевший за время, проведенное в море, глубоко зарылся в воду.
— Видя все квадраты, на которые тросы и швы делят парус, я всегда вспоминаю уроки геометрии, — сказал Соклей. — Что мы можем доказать из фигуры перед нами? Какова площадь того прямоугольника или этого?
— Геометрия, — содрогнулся Менедем. — Все, что я помню, это палку учителя. Иногда он бил до крови, злобный ублюдок.
— Меня он бил не так часто, — заметил Соклей.
— Конечно, ты же всегда выполнял задания правильно, — сказал Менедем. — За это тебя не любили другие мальчики в классе.
— Знаю, — вздохнул Соклей. — Нетрудно понять, когда не любят за то, что делаешь что-то неправильно. Кому нужен неумеха? Но когда ненавидят за то, что делаешь правильно, как и должно быть, мне это кажется несправедливым.
— Из-за тебя все остальные выглядели плохо, — объяснил брат.
— Вам нужно было слушать учителя, — сказал Соклей. — Уроки были не такие уж трудные.
— Для тебя — возможно. А как по мне, он мог бы с тем же успехом говорить по-арамейски. Периметр, гипотенуза, равнобедренный и все такое прочее. — Он поднял руку: — И не вздумай начать объяснять. Мне они больше не пригодятся.
У Соклея вспыхнули уши: он едва не разразился лекцией по геометрии. Как и большинство предметов, математика давалась ему легко, и он до сих пор не понимал, почему с Менедемом и другими мальчиками было иначе. Но если проблема заключалась не в их нежелании учиться, то в чем же тогда? Не успел он толком сформулировать вопрос у себя в голове, как Менедем сказал: