Гусев-Оренбургский Сергей Иванович
Бесприютный
Сергей Гусев-Оренбургский
Бесприютный
В воскресенье утром Микитич не предчувствовал, что живет на свете последний день. В это утро он проснулся под плетнем своей бывшей хаты и долго не мог сообразить, где он и что с ним: необыкновенный какой-то мир распространялся вокруг него. Он сознавал лишь, что лежит в гуще лопухов, и видел над собою розовую зарю. Но от зари этой падала на него черная тень... тень шевелилась и была такою громадной, что ему было жутко смотреть на нее. Он вглядывался в нее багровыми глазами... и вдруг выругался, а потом принялся смеяться, когда эта тень, больно задев его за ногу, заколыхалась и пошла от него прочь. Он узнал соседскую корову, тотчас же узнал свою хату... и вспомнил, что корова больше не соседская и хата больше не его. Тогда он с трудом поднялся на дрожащие ноги, постоял, опираясь на плетень и наблюдая бессмысленным оком пустынную улицу.
Потом медленно двинулся вперед.
Он двигался без определенной цели, куда глаза глядят, потому что ему теперь все равно было, куда идти и что делать. Он шел, пошатываясь и произнося бессмысленные слова, босой и пыльный, в разодранной рубахе, шел, не зная, куда преклонить свою лохматую голову, да и не думал об этом. Голова эта была сейчас полна одною смутной заботой, которая пыталась выразиться в бессвязных словах, и не могла.
-- Стало быть, ежели... скажу ему, мол... штоб не сумлевался... потому я завсегда... штоб...
Так добрел он до казенной лавки, и дальше не пошел: дальше был мир чуждый и враждебный ему. Лавка еще была заперта. Он взобрался на крыльцо, поудобнее уселся, положил голову на верхнюю ступеньку и уснул. Спал он долго и сладко, не слыхал звона заутрени, не слыхал шагов людей, спешивших в церковь, и их насмешливых и негодующих слов. Зато, спустя долго, уже после обедни, лишь звякнул запор лавки, он мгновенно проснулся. На нетвердых ногах проник в нутро ее.
Стоял перед решеткой и говорил.
-- Василий Степаныч... будь милостивец!
Сумрачный сиделец холодно советовал:
-- Ушел бы ты лучше, до греха.
-- Василий Степаныч! Да штоб я на месте сдох, собака, коли ежели... ништо за мной... штоб того... пропадало ништо?
-- Уходи, говорю.
-- Поверь! Душа мучается... горю! Поверь Ермолай Микитичу! Чать знашь... первый житель был!
-- Много я таких-то знал.
-- Отдам... до последней денежки!
-- Здесь казенное место!
-- Понима-а-ем...
-- Понимаешь, так и уходи.
-- Да ведь Бог-то... Василий Степаныч... Бог-то у нас... один! Вот смотри... на колени встану... не погуби души! А я тебе... штоб...
Он встал на колени.
И еще долго прибирал разные слова, испускал слезные вздохи, пока сидельцу не надоело. Сиделец вышел из-за решетки и молча выставил Микитича за дверь. Микитич быстрыми и странными шагами сошел со ступенек и не мог остановиться до средины улицы. Он ничем не выразил протеста, остался стоять на растопыренных ногах, опустив руки, и тоскливо-бессмысленным взглядом смотрел из-под косм растрепанных волос на улицу, на церковь в конце ее. Кто-то со смехом кинул ему обидное слово, он не обратил внимания. Нутро его пылало, губы и рот пересохли. Он смотрел и видел вокруг себя какие-то мелькавшие серые тени...
И серой тенью расползалось над ним небо.
Оно давило его.
И некуда было укрыться от него.
Лишенною красок, серою казалась ему сельская улица, хаты на ней, пыльные деревья... и в конце точно загораживала выход серая церковь. И точно томился тоской и жаждой весь этот серый мир, томился в неподвижности своей.
Микитич покачивался и бормотал.
-- Стал-л-быть...
Но он и сам бы не сказал, что означало это слово.
Внезапно вдали, за церковью, он различил толпу народа и смутный говор достиг его слуха. Он медленно направился туда в неопределенной надежде. Церковь стояла среди площади, одной стороной своей выходившей на крутой, красноглинистый берег реки, три остальных стороны были застроены домами духовных, школой, пожарным депо и сельским правленьем. И лучше всех построек было новенькое сельское правленье с узорным крыльцом.
У крыльца грудился народ.
На крыльце стоял староста, рядом с ним писарь с бумагою в руках. Писарь читал, а староста время от времени тыкал в бумагу черным пальцем и говорил.
-- Вникайте, старики.
Толпа шумно отзывалась.
-- Вникаем.
-- Евто на шшот тово, штобы беспорядку не было...
-- Габернатор едет, знамо... понимаем!
Писарь читал дальше распоряжение, чтобы улицы были в чистоте и порядке при проезде его превосходительства, чтобы дома были украшены флагами и зеленью в знак радости населения н чтобы депутации встречали его превосходительство с хлебом-солью.