Налетов звякнул шпорами. Они у него были непарные: одна — круглая, другая — с насечкой, мотнул широким клешем, взялся за луку и уверенно вскочил в седло. Боевой конь так и заходил под ним. Матрос дал шенкеля.
— До скорой встречи!
Гнедой попятился, напружинивая задние ноги, и с места взял рысью.
Кешка смотрел на широкую спину всадника. И, не успел тот отъехать пятидесяти шагов, вдруг пустился вдогонку, крича:
— Матрос, партизан, погоди!..
Яков придержал коня. Запыхавшийся Кешка подбежал и взволнованно спросил:
— Партизаны насовсем одолеют беляков и американцев с япошками?
Чтобы танцующий конь не оттоптал ему босых ног, он тоже прыгал с ноги на ногу.
Моряк сдерживая рвущуюся вперед лошадь, призадумался, потом тряхнул чубом и ухарски отчеканил:
— Насовсем! — и уже тихо закончил: — Ни в солдаты…
Почувствовав поводья, конь быстро понес Налетова через поляну.
Подпасок бежал к стаду и повторял:
— Насовсем! Насовсем!
Побег
1
Прошло две недели, как уехал Налетов, а голос его все еще звучал в ушах подпаска. «Где сейчас матрос? Наверное, лупит американцев да япошек?» — думал мальчик. Мечта о побеге все сильней одолевала его, «Бежать! Скорее бежать!»
Яков придержал коня…
— Дедка, я убегу в город, — высказал Кешка старому пастуху волновавшие его мысли.
— Погоди, парень. Вот будешь гнать скотину, да разом до дому и завернешь. А то хозяин таперича жалованья не отдаст. Какую ни есть копейку, а заработал, — предостерегал дед.
— Не заплатит — и не надо! На лекарство в городе заработаю, а может, и партизаны дадут.
— Один-то заплутаешься…
Птичка с темно-синим брюшком села на сук соседнего куста, повернула любопытную головку к людям, почистила о ствол клюв, вспорхнула и ступеньками стала подниматься в небо.
— Мы вдвоем с Лу, — доказывал Кешка. — Ему тоже нелегко живется, уши дерут каждый день, а есть дают мало. Я его сговорю.
— Смотри сам. Ты — вольна птица. Хошь — сюды, хошь — туды податься можешь. Боязно только, кабы не заплутался.
— А мы хозяйского коня возьмем и доедем, во как! А в городе отпустим, пусть идет к хозяину, — твердил свое подпасок.
— Да вы и ездить-то не мастаки.
— Ка-ак не мастаки? Я умею рысью и галопом. Лу тоже может.
— Справных коней хозяин в город увел, тревожится, кабы их партизаны не угнали. Остались Вулкан да Пират. Вулкан боевой конь. А я подожду наших… Покуда город не отобьют.
2
Как-то вечером Кешка решил наконец поговорить с Лу о побеге. Ребята сидели на скамейке в глухом углу хватовского фруктового сада.
— Он храбрый, говоришь? — с завистью расспрашивал Лу. Ему было досадно, что Кешка, а не он увидел партизана.
— Ну да! Сразу двух американцев поймал. Еще, говорил, поймает. Он сказал, что в отряде у них все такие. Подрастай, говорит, в партизаны возьмем, — и Кешка таинственно шепнул: — Давай удерем в город. За уши не будут драть. К мамке вернешься. Давай, а? Может, в городе к партизанам попадем. А не хочешь, я один удеру, все равно тут не останусь.
Лу молчал, опустив голову. По его смуглому лицу видно было, что он никак не может решиться. Своих родителей мальчик не знал. Его мать, молодая китаянка, двенадцать лет назад пришла к бедной русской женщине с двухмесячным ребенком, ища приюта. Та ее приняла, а вскоре китаянка заболела и умерла. Рабочая семья похоронила китаянку и усыновила черноголового мальчика, дав ему имя, которое произнесла в последнюю минуту умирающая мать, — Лу. Ребенок стал любимцем семьи, вырос среди рабочей детворы и по разговору не отличался от русских сверстников. Теперь из всей семьи остались в живых только двое — Лу да его названная мать, привязанные друг к другу крепкой любовью.
Хозяйка заимки три дня назад так ударила Лу по голове, что у него до вечера звенело в ушах. На Кешкино предложение бежать от Хватова он только тяжело вздохнул и потрогал распухшее ухо. По натуре Лу был кроток. Наказывали ли его хозяева, уставал ли он от непосильной работы, все эти батрацкие невзгоды Лу переживал молча.
— Ну давай удерем! — продолжал уговаривать Кешка друга. — Утром пораньше встанем, выведем Вулкана из конюшни, оседлаем и айда. К вечеру доедем. Давай, Леньча? Ну! Тебе слабо́, слабо́?
Лу упорно молчал и только болтал босыми ногами. Не мог он сказать «да». Согласишься, а потом уж отказаться нельзя. А сказать «нет» ему тоже не хотелось. «Как же я останусь один?» — с тоской думал мальчик. И вдруг сразу решил: