— Ладно, удерем! Только зачем конь?
— Правильно, молодец, Леньча. Не струсил. Тебя бы и партизан похвалил, сказал бы, что годишься и в солдаты и в матросы. Во как! Они храбрых любят. А то раздумывал, как девчонка. Зачем конь, говоришь? А как без коня? За день не дойдешь. А ночью волки съедят. А на коне нам наплевать на всех волков. Такого стрекача дадим, — восхищенно шептал Кешка, обрадованный согласием товарища. — Ты захвати хлеба или сухарей на дорогу. Набери в карманы и отнеси в дупло старого дуба, знаешь?
— И верно. В дупле никто не увидит, — тихо согласился Лу. — А когда побежим?
— Если хлеб сегодня добудешь, так на рассвете давай удирать. Хозяин должен сейчас уехать.
О, как хотелось Кешке скорей покинуть ненавистную заимку!
Еще долго перешептывались бы маленькие заговорщики, обсуждая задуманный побег, да сердитый мужской бас донесся с открытой веранды хозяйского дома, где горела керосиновая лампа:
— Эй, Кешка! Где ты?
Тот робко откликнулся:
— Я тут.
— Иди сюда, живо! — раздраженно приказал хозяин.
— Иду! Беги, Леньча, — шепнул Кешка, — а то он сюда придет. Да смотри, уговор дороже денег, — на рассвете бежим!
Через минуту, поправляя свою кумачовую рубаху и бронзовый крестик на груди, Кешка стоял на крыльце перед полным, но энергичным мужчиной лет сорока пяти, в рубахе поверх брюк, заправленных в хромовые сапоги. Это был Хватов-старший, приехавший проверить, как идут дела на заимке, и расспросить сестру, не слыхала ли она чего о партизанах.
— Коров плохо пасете со стариком! — отчитывал хозяин Кешку, прихлопывая волосатой рукой комара на блестящей лысине. — Все по осоке гоняете? Надо менять пастбища: сегодня здесь, завтра там. А то на траву скотина вышла, а молока мало.
Пастушонок молча глядел на ноги хозяина.
— Запрягай Бегуна, мне ехать надо, — распорядился Хватов и быстро пошел в дом.
Мальчик спрыгнул с крыльца, побежал на конюшню, запряг лошадь и вывел ее к воротам.
Хозяин окинул взглядом коня, сердито приказал Кешке снять с упряжки колокольцы, грузно уселся в коляску, отчего заскрипели мягкие рессоры, и выехал со двора. А Кешка побежал в избу, откуда визгливым голосом звала его сестра Хватова.
Руки у нее были тонкие, как колесные спицы, пальцы — узловатые, длинные. Плоская грудь, большой нос, бескровные губы, всегда непричесанные волосы и сварливый характер — все это дало повод батракам называть ее Ведьмой.
— Бездельник! Сколько тебе нужно говорить? Иди качай Васюточку, — зло ворчала она, подкручивая фитиль и собираясь ложиться спать.
— Это Феклино дело, — тихо выговорил мальчик.
— Я тебе дам «Феклино»! Она у меня другим занята. Качай и не разговаривай!
Кешке хотелось спать, но он сел на табуретку, взялся рукой за витой шнур и стал его потихоньку тянуть. Колыбель поскрипывала: «Рук-рук, рук-рук». Взлохмаченная голова пастушонка сама клонилась набок. По стене мелькала тень зыбки. Временами Кешка прислушивался, посматривая на лицо ребенка, — спит? Но как только звуки «рук-рук» затихали, младенец начинал реветь, и с кровати, где дремала Ведьма, раздавался голос, скребущий душу:
— Куда спешишь?! На пожар торопишься, что ли? Почему перестал качать? Дай Васюточке заснуть!
Кешка косил глаза на хозяйскую кровать и думал: «Сама — спать, а я — качай! Вот удеру, не поспит несколько ночей, так узнает, как его укачивать. У, Ведьма!»
Время было позднее, сон одолевал, глаза слипались. Подпасок задул лампу, лег на пол и нехотя дергал уставшей рукой за шнурок. Сквозь дрему он все реже и реже слышал ненавистное «рук-рук» и вскоре уснул.
3
В двухстах шагах от строений, принадлежавших Ивану Хватову, стоял дом с надворными постройками его младшего брата Петра. Сейчас, когда скрывавшиеся в сопках партизаны совершали смелые набеги на железнодорожные мосты и другие важные объекты, находившиеся в руках белогвардейцев, он, как и старший брат, боялся жить на заимке и лишь изредка навещал ее, чтобы посмотреть, как ведется хозяйство. А сам в это время распродавал добро, скупал драгоценности и золото и одной ногой стоял в Никольск-Уссурийске, а другой — в Харбине.
В эту ночь в доме Петра Хватова было тихо, только со стороны конюшни изредка доносился слабый цокот копыт — это лошади в стойлах переступали на дощатом полу.
У амбара виднелась пристроенная глинобитная сараюшка с вмазанным небольшим стеклом. В ней у стены стоял деревянный топчан, сколоченный из шершавых досок. На нем валялось старое пальто, служившее Лу постелью. Мальчик охотно жил в сараюшке, чувствуя себя здесь свободнее. В хватовском доме он боялся сделать лишний шаг и, если его не звали, никогда не заходил даже на кухню.