На лестнице пожилой мужчина с изнуренным лицом кричал:
— А как в смертных камерах? Там всех расстреляли или нет? Где трупы?
Он беспокоился о своем сыне, который сидел в одиночке, и, не получив удовлетворительного ответа, побежал вниз с намерением узнать его судьбу.
По лестнице на второй этаж поднимались двое. Один — рослый, бородатый, с обветренным лицом, в папахе, полушубке и расписных с красными узорами валенках — был командир партизанского отряда. Рядом с ним шел машинист Сидорыч — член подпольного комитета большевиков. Он был в шапке железнодорожника, в кожаной тужурке и в сапогах; на боку висела расстегнутая кобура.
— Ну, как? Здесь всех освободили? — спросил командир одного из партизан.
— Товарищ командир, некоторые двери пока не поддаются. Но мы скоро взломаем.
— Быстрее расправляйтесь с запорами и выпускайте на волю узников! — распорядился командир и прибавил шагу, чтобы догнать машиниста.
2
Дежурный офицер конно-егерского полка, расположенного в крепостном районе, при первых выстрелах партизан сообщил по телефону о боевой тревоге. Командир полка Враштель приказал привести полк в боевую готовность.
Через несколько минут по-батарейно и по-эскадронно в пешем строю полк выстроился у казарм.
Полковник Враштель нервничал. Он сидел в седле, сдерживая разгоряченную лошадь, позвякивающую удилами, и вслушивался в отдаленную стрельбу.
— Ребята, — стараясь расположить к себе конно-егерей, обратился к ним с речью полковник. — Вы меня знаете… и я вас знаю. Я — ваш командир. Интервенты-японцы разоружают гарнизон! Японцев тут видимо-невидимо! — слукавил Враштель и для большей убедительности повторил: — Да-да, разоружают никольск-уссурийский гарнизон. Мне приказано сохранить силы, чтобы отстаивать в новых условиях матушку-Русь! Время не терпит, без лишних слов и разглагольствований мы сейчас едем в сопки продолжать борьбу!
Конно-егеря не поняли полковника, и после его слов «мы едем в сопки» несколько робких, но радостных голосов раздалось в задних шеренгах:
— К своим, значит? К своим!
— По коням! — поторопился скомандовать Враштель, чтобы не отвечать на вопросы.
Залязгали окованные медью ножны, заскрипели седла. Егеря вскочили на коней и, не успев подобрать как следует поводья и поставить ноги в стремена, услышали:
— По-эскадронно-о, по-батарейно! Правое плечо вперед, рысью а-арш!
Обманутые егеря мчались по Ново-Никольскому тракту. Ночной ветер перемел дороги, появились заносы. Продвигаться вперед становилось все труднее.
Около глинобитной корейской фанзы близ села Ново-Никольского Враштель остановил заиндевевшего коня, привстал на стременах и посмотрел на растянувшийся полк.
— Можно теперь и передохнуть. Жаль коней: дороги перемело, снегу — по колено, — посетовал полковник и дал знак рукой первому эскадрону остановиться. — Нужно же за одну ночь столько намести снегу!
Здесь полковника догнал поручик Прешиперский. Он бежал из города как был, в гражданской одежде, ничего не взяв с собой, успев только разыскать коня.
— Да, господин полковник, и холодно и некстати снегу многовато, — сочувственно поддержал поручик. Он понизил голос, чтобы не слышали егеря, и продолжал: — А как же около самой границы, за Ново-Никольском? Там еще больше снегу. Как мы вообще будем переходить границу? История так история!
Враштель не торопился с ответом. Он как будто прислушивался к чему-то. Выстрелы из Никольск-Уссурийска сюда не доносились, и это несколько подбодрило и успокоило полковника. Однако вид у него был невеселый, лицо осунулось. Он закурил папиросу, поправил концы башлыка, слез с коня и стал разминать ноги. Затем, хотя в другое время он не снизошел бы до этого, взял за локоть поручика, отошел с ним в сторону и негромко заговорил:
— Да-а. Мы с вами попали не в историю, а в обоз истории. Доро́га — доро́гой, а вы, контрразведчики, с вашим начальником Осечкиным проморгали. Штабс-капитан не смог сообщить даже примерное время выступления красных. Ведь егеря-то ненадежны, стоят за большевиков. Мы могли бы вывести полк заранее. И находились бы с семьями в Маньчжурии. А теперь? — Он очистил усы от сосулек и посмотрел на контрразведчика презрительным и укоризненным взглядом. — Что теперь? Егерям веры нет. Только свистни, и все очутятся у «своих». Того и гляди, как бы своему командиру и офицерам в лоб или в затылок пулю не пустили. Жаль, что семьи остались в Никольск-Уссурийске. А мы за границу бежим да еще налегке. Без капитала, с пустыми карманами, — сокрушенно мотал головой полковник, рассеянным взглядом посматривая в сторону маньчжурской границы. — У меня имущества на сотни тысяч лопнуло в России. Сбережения тоже ахнули, и я остался у разбитого корыта. — Он помолчал и опять заговорил: — Я Осечкину как-то говорил, что контрразведка слабо нам помогает, упускает главное. Мы плохо были информированы о подпольной работе большевиков среди солдат: пришлось удирать с позором. Но позор-то позором — к позору нас революция уже приучила, — а чем все это кончится?