— Пусти! — заячье-детский вскрик. — Ступай к чертям! Опять облава!.. Сволочи!..
На помощь мчалась девушка в красной косынке. Выхватила и закрыла собой малыша, как наседка.
— Товарищ, нельзя так с детьми... вы забыли инструкцию...
Беспризорный исподлобья глядел на обоих и пытался захныкать.
— Да-а-а... Обормот! Инструкции не знаешь, — подхватил он упрек девушки.
— Я... что ж... Я только схватил его, — смущенно оправдывался комсомолец. — Потому бежит, как белка... Не рассчитал.
По составам мелькают огоньки. Это со свечками в руках девушки осматривают вагоны, полки, под лавками.
В дежурке ГПУ «накапливается материал». Окруженные комсомолками и работницами вваливаются туда группы «изъятых» малышей. Чудовищные лохмотья, страшные, бледно-грязные лица, трясущиеся от холодной дрожи обрывки рукавов, подкладки. Вот привели черного от угольной пыли, со скомканным гневом лицом малыша, похожего на подземного гнома.
— Ваваа… га… вв-авв… — глухо мычал он.
И вдруг прыжком бросился на милиционера.
— Берегись! — раздался девичий крик, — у него нож! Всю дорогу мне грозился... Глухонемой...
— Как это он вас не ударил? — удивляются отнимающие у озверевшего глухонемого нож. — Они это разом...
— Не знаю, — сконфуженно говорит девушка комсомолка. — Я дорогой спокойно с ним говорила, — понял видно...
Вводят веселого, жизнерадостного мальчугана, с розовощеким, хоть и грязноватым лицом. Заячья шапка придает ему особо мягкий, пушистый вид.
— Пустите, — улыбаясь говорит он, — я сейчас вернусь сам. Вот только шамовку отнесу, что послали меня купить.
В руках у него кусок ситного и колбаса.
— Вот ей-богу вернусь. Ну что я — не понимаю, что в приемнике лучше, чем здесь валяться? А если не отнесу вот это, что купил, — вором меня будут в «шпане» считать. Пустите.
— Где ты его взяла? — спрашивает Калинина девушку.
Та, распахнув от волнения пальто, сообщает о только что выдержанной схватке.
— С женщиной он был, корзину какую-то нес... Я его спрашиваю: «Это кто тебе будет, мать?» Он спутался... Она сперва говорит: «Тетка», а потом: «Вещи он нанялся мне отнести». Ну, вижу, что врет, я его и прихватила, а она скрылась.
— «Разыгрывала» она, — весело улыбаясь, признается этот беспризорник, чистенько и аккуратнее других одетый. — Никакая она мне не тетка.
На расспросы, что за вещи нес, отшучивается, артистически строя невиннейшее личико, и занимает разговор.
— Куда меня хотите послать? В ночлежку не пойду — там шпана дерется. В приемник — пойду.
— А ты был у нас в приемнике? — спрашивает Калинина.
— Ни разу, — не сморгнув, с невинным лицом отвечает беспризорник. — А что там, хорошо?
— Лучше, чем здесь-то.
— Работать буду?
— Да, научат работать.
— И учиться буду?!
— Да, там и школа для тебя будет.
— Вот хорошо-то! — восторженно восклицает беспризорник. — И работать, и учиться! Ведите в приемник!
— А ты никогда так и не был в приемнике? — внимательно вглядывается в него Калинина.
— А где он? На какой улице? — парирует мальчуган.
— Ну, «клеишь» [врешь], — кончает игру в прятки Калинина, снимая с него шапку.
— И шапка из приемника, и стрижка вот наша.
Невинная розовая мордашка становится сразу хитро-лукавой. Чтобы скрыть некоторое смущение, он запускает зубы в хлеб, погружая лицо в мякиш.
— Это — самый тяжелый вид беспризорника, — объясняет Калинина столпившимся вокруг нее удивленным работницам и комсомолкам. — Его чистый, аккуратный вид — результат его власти над целой группой беспрекословно преданных ему беспризорников, которых он жестоко эксплуатирует. Сам — не ворует: ему приносят украденное. Сам — не просит: ему дают долю из собранного. Где бы он ни был: в приемнике, в труддоме, в тюрьме — ему всегда готов его паек.
— Ну-с, — треплет его по щеке Калинина, — опять снова к нам? Как зовут тебя?
— Иван, а может Алексей.
— А фамилия?
— Да у меня... сорок фамилий. Хочешь все назову, — выбирай.
— Сколько ж тебе лет?
— Тышу! И с хвостиком.
— Где родился?
— В Питере. В Зимнем дворце.
— Родители кто?
— Николай Романов был. А может, кто-нибудь ему помогал, — не помню хорошо21.
— Много с таким работы будет, — подавляя вздох, говорит девушка, глядящая на виртуоза широко открытым жадным взором жалости и сострадания.
В приемнике, куда их вводят группами, все мобилизовано, приготовлено, и служащие, точно на часах, стоят около своих дверей. Вот стук, и в распахнутые двери вваливается целая группа беспризорников, приведенная двумя девушками.
— Ну и беда с ними! — падает на стул одна из работниц. — Не идут, разбегаются. Шесть человек так и убегло...