Именно этими самыми словами меня встретила на берегу Аманда, только я, в отличие от Рудольфа, промолчал. Когда мне стыдно, я рта не могу раскрыть. Вечер был далеко не такой теплый, как в новелле, я так промерз, что у меня зуб на зуб не попадал, а мой конец сморщился до каких-то совершенно нереальных размеров. (Аманда к тому времени окрестила его героем одноактных пьес; мне пришлось смириться, хотя я бы не сказал, что это верх деликатности с ее стороны.) Аманда давно развелась с мужем и уже около месяца жила у меня; позади была наша первая ссора. Мы поехали на озеро купаться (я действительно знал это место: я был там однажды со своей подругой, поэтому везти туда Аманду мне казалось чем-то вроде дурного вкуса, но хороших мест для купания было слишком мало, чтобы отказываться от этой идеи). Но когда мы приехали, Аманде вода показалась слишком холодной, и мне пришлось купаться одному.
Поскольку я не сомневался, что Аманда для меня — что-то вроде конечной станции (если, конечно, я ей не осточертею), я еще во время бракоразводного процесса предложил ей себя и в качестве гаранта ее материального благополучия на будущее. Я советовал ей выдвигать как можно меньше своих условий и принимать как можно больше условий мужа; не потому что мне ее положение казалось менее выигрышным, а просто чтобы сберечь ее нервы. Эта тактика стоила нам кучи всевозможных кастрюль, стульев и скатертей — проще сказать: Аманде удалось унести из своего брака практически только ноги и Себастьяна. Но зато она обрела легкость и спокойствие, ценность которых в моих глазах не уступала ценности утраченных ею материальных благ.
Неприятнее всего оказался один неожиданный выпад Людвига Венигера. Как-то раз Аманда рассказала мне, что ее муж требует деньги с какого-то нелегального счета в Гамбурге, смешную сумму, полученную ею в качестве аванса за книгу (из которой в конце концов ничего не вышло). Он сказал, что если она не выплатит его долю добровольно, то он потребует ее через суд. Ее трясло от возмущения, когда она мне все это рассказывала. Я попросил ее предоставить это дело мне, и она с радостью согласилась. Можно было бы швырнуть ему эти пару сотен марок в лицо, но он оказался таким мерзавцем, что ни Аманда, ни я не хотели ему уступать. Я позвонил Венигеру в редакцию и попросил его встретиться со мной; он, конечно, знает, по какому делу, прибавил я. Тот холодно ответил, что не знает, о каком таком «деле» может идти речь. Тогда я сказал, что речь идет об одной выплате, обстоятельства которой — в стране, где прослушиваются почти все телефонные разговоры, — лучше не обсуждать по телефону. Ему пришлось со мной согласиться. Должно быть, он здорово удивился и принялся ломать себе голову, какое дело мне до всего этого: он ведь ничего не знал о моих отношениях с Амандой (во всяком случае, так считала Аманда), и тут я вдруг выступаю в качестве ее уполномоченного!
Мы встретились через час в одном кабачке, который предложил он, неподалеку от его издательства. Суд должен был состояться на следующей неделе. Я пришел, сказал я Венигеру, чтобы избавить Аманду от маленькой, а его тем самым от большой неприятности. Он ответил, что это чрезвычайно любезно с моей стороны, но, какая бы неприятность ему ни грозила, он предпочтет обойтись без моей помощи. Я сказал: «Не торопитесь».
Я угостил его кружкой пива, и он, к моему удивлению, не отказался. И тут я разыграл, пожалуй, самую злую сцену в моей жизни. Требование о выплате денег с гамбургского счета, сказал я, исходит от человека, судя по всему, настолько бессовестного, что обсуждать с нкм обоснованность данного требования не имеет никакого смысла. Поэтому я хотел бы просто предупредить его: если он осмелится реализовать свою угрозу и заговорит на суде об упомянутых деньгах, этот суд немедленно узнает о его попытке шантажа. Он потребовал от Аманды пять тысяч западногерманских марок, пригрозив ей в случае отказа поставить суд в известность о ее гамбургском счете. К счастью, имеются свидетели. И я, если до этого дойдет дело, ни секунды не колеблясь, без всякого сожаления донесу на него; более того, мне это даже доставило бы удовольствие.
Он так долго качал головой, что мне даже стало скучно; при этом он все время крутил одно из своих многочисленных колец на пальцах. Ему понадобилось много времени, чтобы раскочегарить свой мыслительный аппарат. Наконец он спросил: неужели Аманда всерьез рассказывала мне, что он пытался ее шантажировать? Я ответил, что ей не надо было мне ничего рассказывать, так как я сидел в соседней комнате и слышал все до последнего слова; я и есть один из двух свидетелей — второго, если потребуется, он тоже увидит. Этого испытания его напускная приветливость не выдержала: она свалилась с его лица, как маска, в которой отпала необходимость. Он принялся изображать, каких невероятных усилий ему стоит борьба с искушением броситься на меня, — он все время что-то изображал. Его судорожно впившаяся в спинку стула рука должна была вселить в меня страх, на его скулах заиграли желваки — так типы, подобные ему, представляют себе сдерживаемую ярость.
Я встал, пошел к стойке и заплатил. Венигер поплелся за мной, он решил сменить гнев на злую ухмылку. Эта смена выражений его лица становилась истинной мукой. Он тихо спросил, не ослышался ли я в своей «соседней комнате» (интересно, что это за соседняя комната!), действительно ли он требовал именно пять тысяч марок, а не три или не сто тысяч? Одному Богу известно, откуда у меня взялись силы ответить: «Я слышал каждое слово». Он держал свой бокал с пивом в руке; я зорко следил за этим бокалом, хотя и склонен был считать Венигера трусом. Дрожание его руки, похоже, было неподдельным. Он сказал, что этот мой сольный номер прекрасно сочетается со всем тем, что он про меня уже знал, и допил свое пиво. С тех пор прошло почти восемь лет. Больше мы с ним не встречались.
Квартира Рудольфа была больше, чем моя, так что он без труда разместил у себя Луизу и ее дочь. Генриетта была тихим, спокойным ребенком, жизнь под одной крышей с ней оказалась гораздо менее проблематичной, чем он опасался. Она никогда не шумела, ее детская жизнь вообще протекала так незаметно, что он поневоле почувствовал за всем этим дополнительную воспитательную работу Луизы, хотя ни разу не слышал, чтобы та делала дочери замечания по поводу тишины и порядка. Иногда, когда Генриетта, вернувшись из детского сада, сидела на кухне, пила свое молоко, рисовала или играла деревянными зверюшками, ему приходило в голову, что он ничего не имел бы против, если бы она была чуть порезвее и поживее.
Через три месяца он в первый раз уложил ее спать и прочел ей на ночь сказку. Луиза с любопытством слушала из-за двери — не для контроля, а просто чтобы посмотреть, как у него получится. Когда он вышел из детской, она сказала, что в его манере рассказывать слишком много честолюбия: в этом деле важна не гладкость речи, а сама процедура; Генриетта вообще, наверное, была бы рада слушать каждый вечер одну и ту же историю. Это она знает по собственному опыту. Он может и дальше тратить на это столько же энергии, но очень скоро сам увидит, что выдыхается, лишь с трудом удовлетворяя незатейливые запросы своего маленького слушателя. Он возразил, что потребность в хороших и все более сложных историях не увеличивается с возрастом, не растет вместе с носом или ушами, а ее следует развивать в ребенке как раз с помощью хороших и все более сложных историй. Во всяком случае через месяц он добился того, что Генриетта уже не желала засыпать без его историй, которые он каждый вечер заново импровизировал.
Начало их жизни с Луизой было похоже на праздник. Ему помогало то обстоятельство, что Луиза находилась, так сказать, в нулевой точке, что на нее легче было произвести впечатление заботливостью, приветливостью или великодушием, чем на человека, которому все это было не в новинку. Он в своей жизни нравился многим благополучным женщинам; чтобы влюбиться в него, вовсе не обязательно было оказаться на грани отчаяния. Любовь, считал он, — это не только результат встречи двух человек, но в то же время следствие определенных обстоятельств, в которых они оказались. И вот эти обстоятельства сложились благоприятнейшим образом, в том числе и его обстоятельства, которые подготовили его к встрече с Луизой.