Первая ночь любви, за пару недель до переезда Луизы в его квартиру, была далеко не самым волнующим событием в их жизни. Рудольф остался недоволен собой, он сам себе напоминал спортсмена, на которого возлагали слишком большие надежды и который в решающий момент обманул ожидания своих болельщиков. Его руки были неловкими, ноги ледяными, а «герой одноактных пьес» оказался не в лучшей форме (это название я использовал в новелле, никто, кроме нас с Амандой, его не знал и не мог заподозрить в нем намека на нас с ней). Рудольф переживал это особенно тяжело, потому что надеялся развеять сомнения Аманды относительно разницы в возрасте, которые она никогда не выражала, но которые наверняка у нее были, образцово-показательным выступлением. Он уже готов был посетовать на несчастливую звезду, которая нередко сопутствует первым объятиям, но вдруг заметил блаженно-отрешенный взгляд Луизы; она едва слышно стонала, глядя широко раскрытыми глазами на торшер, как на небесное явление, и благодарно пожимая его руку. Он подумал, что это уже перебор, приняв ее «блаженство» за акт милосердия, но она вдруг прошептала ему прямо в ухо, что только что испытала первый оргазм за много лет. За сколько лет, спросил он; она ответила, что в последний раз это было с ней еще до встречи с бывшим мужем, и он почувствовал себя на седьмом небе.
Он всегда считал себя человеком чистоплотным, но после переезда к нему Луизы помешался на гигиене. Утром он принимал душ, а вечером ванну. Он пользовался бальзамом для волос и одеколоном, он специально заказывал знакомым и коллегам ароматические соли для ванны из Западного Берлина. Он каждый день мыл голову — раньше он по совету своего парикмахера делал это раз в три дня, чтобы избежать выпадения волос. Он часами самозабвенно занимался своими ногтями на руках и ногах; однажды он даже отправился в педикюрный салон, рассудив, что совет специалиста не повредит. (Когда Аманда узнала об этом — я, как идиот, забыл в машине чек из салона, — она чуть не умерла со смеху.) Он раздобыл нить для чистки зубов, потому что любой ценой хотел избежать дурного запаха изо рта.
Во все более остром противоречии с его сияющим чистотой и свежестью телом находилось состояние его квартиры. Генриетта. Она по-прежнему оставалась тихим, скромным ребенком, но следы ее присутствия постепенно покрывали все: столы и стулья, полы и стены. Луиза некоторое время пыталась с этим бороться, но потом сдалась. Дважды в неделю приходила уборщица, и после ее ухода в доме на несколько часов воцарялась чистота. Но потом все начиналось сначала. Генриетту никак не удавалось отучить от некоторых привычек, например таскать с собой по всей квартире свой сок, или постоянно держать в руке фломастер, или тут же бросать на пол любую вещь, увидев более привлекательный предмет. Рудольф не был от этого в восторге, но подавлял в себе желание сказать что-нибудь хотя бы отдаленно похожее на упрек. Когда его газета однажды прилипла к кухонному столу, он взял тряпку и демонстративно вытер стол. Но потом, заметив взгляд Луизы, он понял, что это еще хуже, чем откровенный упрек, и больше уже не пытался устранять липкость и заляпанность. Только Луиза могла с чистой совестью протереть стол, но она этого почему-то не делала. Визиты уборщицы, казавшиеся ему раньше неприятной необходимостью, теперь стали радостными событиями. Он повысил ей плату и принялся задабривать ее маленькими подарками.
Однажды Аманда вошла в кухню и увидела, как я кормлю Себастьяна. (Он очень плохо ел — капризничал и все время требовал пить, и если с ним и были проблемы, то чаще всего именно из-за еды.) Я придумал такую игру: нарезал два больших бутерброда на кусочки разной величины и разложил их в виде змеи, чередуя маленькие и большие куски — маленькие для него, большие для меня. Но есть мы должны были, соблюдая строгую очередность. Я скулил и жаловался, что умираю от голода, а он задерживает меня своими несъеденными порциями, и Себастьян, сжалившись при виде моих страшных мук, клал в рот очередной кусочек. Так мы продирались с ним от головы змеи до хвоста, образуемого двумя конфетами — одна для него, другая на потом.
Я ничего гениального в этой выдумке не видел, Аманда же наблюдала за игрой с искренним восторгом. Позже, когда Себастьян уже спал, она сказала, что за два года, прожитые со своим отцом, ребенок не получил от него и сотой доли того тепла, которое ему досталось от меня за пару недель. Я ответил, что мне это не стоит особых усилий. Она сказала: «В том-то и дело».
В тот вечер она целовала меня особенно нежно, и это мне было не по душе: я не хотел, чтобы ласки были моей наградой за то, что я обращался с ее ребенком лучше, чем господин Венигер.
Я очень быстро привязался к Себастьяну, мне не пришлось приносить никаких жертв, во всяком случае больших. Скорее всего я был бы неплохим отцом, но обстоятельства не позволили мне реализовать этот маленький талант, и вот Себастьян вошел в мою жизнь, и ему достались его последние остатки.
Нет, нет, она, без сомнений, была в меня влюблена. Иногда она целовала меня так неистово, что мне хотелось сказать ей: «Ну, ну, успокойся, никто у тебя ничего не отбирает!» Мне так хотелось быть уверенным в том, что причина этой неистовости — просто ее чувства ко мне, то есть что я на самом деле был предметом ее страсти и что за ее судорожной нежностью не стоят все те лишения, выпавшие на ее долю в первом браке. Теперь-то я знаю, что мой страх был напрасным, но тогда он мучил меня, мешал мне беззаботно наслаждаться этой новой жизнью с Амандой, то и дело превращая меня в холодного наблюдателя. Так что страхи моего двойника Рудольфа, не дававшие ему покоя и лишившие его чувство к Луизе той легкости, без которой невозможно счастье, — отнюдь не творческий вымысел. Удивительно, с какой быстротой таяла моя уверенность в себе под влиянием того впечатления, которое производила на меня Аманда! При виде каждого облачка, набежавшего на небосклон нашей совместной жизни, при каждом укоризненном взгляде, применяемом ею во время ссор, словно инструмент особой точности, я со страхом думал: она, наверное, уже жалеет, что связалась со стариком. Ничего подобного она никогда не говорила и не выражала даже в виде намеков, но, очевидно, есть страхи, не нуждающиеся в пище.
Однажды ночью я проснулся и с удивлением увидел, что Аманда лежит рядом и читает. Я спросил, почему она не спит, она ответила, не отрывая глаз от книги, что я громко храпел. В ее голосе не было упрека, она просто, как вежливый человек, ответила на поставленный вопрос, но на меня ее слова подействовали сильнее шока. Конечно, старики храпят, старики кашляют; старик — это источник раздражения на двух (чаще всего тонких) ногах, который могут терпеть только те, кто состарился вместе с ним. Порой им удается ввести окружающих в заблуждение относительно степени своей неудобоваримости с помощью разных трюков и фокусов, но лишь на короткое время. И когда это время истекает, когда тайное становится явным, им приходится дорого платить за свою дезинформацию: на них смотрят уже не просто как на стариков, на них гневно взирают как на злодеев, дерзнувших оказаться не тем, за что их принимали.
На следующий день я предложил ей спать в разных комнатах. Диван в моем кабинете вполне сойдет за кровать, и нам не нужно будет мучить друг друга из ложной деликатности. Если выяснится, что это как-то отрицательно сказывается на нашей интимной жизни, можно будет поискать другое решение, а пока нужно попробовать раздельные комнаты. Мы сидели за столом, друг против друга; я постарался сказать все это как можно более непринужденно, но Аманда посмотрела на меня так, как будто я предложил ей развестись. Я с удивлением увидел, как ее глаза наполнились слезами. Она встала и вышла из кухни, оставив нас с Себастьяном одних.
Сначала за ней отправился Себастьян, потом, когда в коридоре раздался его плач, и я. Она заперлась в ванной. Когда я постучал в дверь и сказал, что это же было всего-навсего предложение, ну, может не очень удачное, она ответила через закрытую дверь, что мысль о раздельных комнатах вполне приемлема, но нам следует подумать о том, что, может быть, раздельные квартиры — еще лучше. В этот момент я ощутил нашу разницу в возрасте как никогда остро. Вернувшись в кухню, где мы с Себастьяном ждали ее, она грустно посетовала на то, что мне уже понадобился повод; она никогда бы не подумала, что отпущенное нам время истечет так быстро. Мне понадобилось немало времени, чтобы устранить последствия этого недоразумения.