Так же как и вчера, Луиза не знала, как относиться к его словам — говорил ли он искренне, или это в нем кричала его обида? У меня она даже ответила, что он прав, что она действительно уже не раз думала о ребенке (она сказала: о втором ребенке), но молчала по разным причинам. Но он может ей поверить: его возраст совершенно точно не был одной из этих причин. Он постоянно говорит о своем возрасте, как алкоголик о своей алкогольной зависимости, о которой ему напоминает абсолютно все, что бы с ним ни происходило. А она до сих пор откладывала разговор о ребенке не из деликатности, а просто из-за своей нерешительности. И завести ребенка еще совсем не поздно, и даже нет нужды торопиться. Вполне возможно, он этого не знает-в его распоряжении осталось гораздо больше времени для производства детей, чем у нее для родов. Потом она сказала, что вчера, когда он, хлопнув дверыо, ушел из дому, у нее потеплело на сердце и она почувствовала прилив нежности и благодарности.
Рудольф смягчился, но чувства удовлетворения у него не было. На первый взгляд казалось, что она в очередной раз проявила беспомощность и таким образом дала ему возможность живого участия. Однако он через какое-то время рассудил, что ему просто заткнули рот — как это еще можно иначе назвать? Ему пришло в голову, что откровенность тоже может быть уловкой. Поскольку он был помешан на своем страхе вольно или невольно принудить ее к чему-нибудь, что не отвечало ее натуре или привычкам, тов следующий раз заговорить о ребенке он соберется еще очень не скоро. В сущности, она намекнула ему, чтобы он ждал, пока она сама не вернется к этой теме, в этом и заключалось принуждение, и он подумал: «Похоже, мне придется ждать долго».
Тем временем Луиза нашла себе занятие. Благодаря содействию Лили, которой и предложили эту работу, но которая сочла ее недостаточно прибыльной, она три раза в неделю сидела в одной государственной галерее и продавала графику. Торговля шла еле-еле; Луиза сочувствовала каждому посетителю, переступавшему порог лавки и тут же, после двух — трех беглых взглядов на картины, закрывавшему за собой дверь с обратной стороны: большинство выставленных работ она считала не имеющей никакой ценности ерундой: какие-то уродливые предметы или люди — ничего, что притягивало бы взгляд, все ориентировано на узнаваемость. И даже те немногие вещи, в которых художники пытались изобразить что — нибудь таинственное, казались ей безжизненными и законопослушными. Как-то раз Рудольф подошел к галерее и заглянул в окно. Луиза сидела за прилавком, читала книгу и пила чай, принесенный с собой в термосе. Конечно, у него защемило сердце от жалости к ней. Слева от галереи был овощной магазин, справа магазин инструментов; и там, и здесь толпы покупателей, а посредине — эта несчастная, никому не нужная художественная лавчонка.
Однажды туда пришел красивый молодой человек с иссиня-черными блестящими волосами, чилиец. Он сказал, что он художник, что он принес с собой несколько своих работ, и спросил Луизу, не может ли она попытаться продать их, они недорогие. Луизе надо было сказать, что она такие вопросы не решает и что ему следует обратиться туда-то и туда-то, там выдают (или не выдают) разрешение на продажу и устанавливают цену. Однако, поскольку рисунки ей понравились больше, чем что бы то ни было из ее собственного ассортимента, она пошла молодому человеку навстречу. Она, правда, попросила его помалкивать об этом и заглянуть через две-три недели, там, мол, видно будет. Своим немногочисленным посетителям она говорила, что в ящике стола у нее есть еще кое-что, показывала папку с рисунками и действительно смогла продать несколько штук. Везде, в каждом магазине торгуют из-под прилавка, оправдывалась она дома перед Рудольфом, — мясом, штанами, книгами; торговля из-под прилавка стала доброй традицией. А когда Рудольф сказал, что ее выкинут с работы, как только начальство что-нибудь почует, она заявила: «Было бы о чем жалеть!»
(У Аманды был роман с чилийским художником. Во всяком случае, я считаю это вполне вероятным. Барух как-то рассказывал мне, что видел ее в кафе с молодым человеком довольно экзотической внешности; это мог быть только чилиец. Я не располагал никакими фактами, которых хватило бы для упреков. Пару раз она вернулась домой позже, чем обычно, — по ее словам, один раз от Люси, один раз от родителей. Спрашивать, что это за молодой человек, с которым она сидела в кафе, было глупо. Я сам рассиживал в кафе с кем попало и не отчитывался перед ней об этом. Никаких иссиня-черных волос на ее свитере, никаких рисунков в ее комнате. Наткнувшись в радиоприемнике на станцию, передававшую южноамериканскую музыку, я включил приемник на полную мощь, но она только болезненно сморщилась. Я злился на Баруха, который выбил меня из равновесия своим дурацким рассказом. Я изо всех сил старался скрыть от Аманды свою ревность, и мне это, похоже, удалось. В наших любовных привычках все было по-прежнему, то есть все было хорошо. Через некоторое время она ушла из галереи. Для меня до сих пор так и осталось загадкой, почему я ревновал Аманду меньше, чем других своих женщин, хотя любил ее больше.)
Вся страна — сонное царство, и она тоже торчит неизвестно зачем на этом кладбище картинок, так прокомментировала Луиза свой уход из галереи. Рудольф отнесся к ее решению с пониманием, хотя ему хотелось, чтобы у нее все-таки было какое-нибудь постоянное занятие. Казалось, этот ее комментарий содержит некий активный элемент, своего рода возвещение грядущих дел, но Рудольф не стал спрашивать, что она имеет в виду. На вопрос, что она намерена делать дальше, она бы вряд ли смогла ответить что-нибудь определенное. Однако его вывод оказался преждевременным: она вдруг стала проводить вечера в церкви — не из внезапно проснувшихся религиозных чувств, Боже избави; она встречалась там с людьми, преследовавшими честолюбивую цель — свергнуть правительство. Нетрудно представить себе, сказала она Рудольфу, каким трогательно-наивным ему, наверное, кажется такое поведение, но он энергично замотал головой и стал уверять ее, что ей нечего оправдываться перед ним. Но она все же продолжала оправдываться.
Речь идет не о строительстве баррикад или захвате телевидения — люди встречаются скорее для того, чтобы подбодрить друг друга. Они говорят о каждодневных ужасах, к которым все уже давно привыкли, они спорят о целесообразности или бессмысленности сопротивления, они заново учатся называть вещи своими именами. И все это не дома, за звуконепроницаемыми стенами, а публично. Рудольф кивал с видом человека, которого уже ничем не удивишь, потом спросил, понимает ли она, что это церковное общество наполовину состоит из шпиков. Луиза снисходительно улыбнулась такой преувеличенной осторожности: это всем известно, сказала она, хотя что касается «половины», то он, конечно, преувеличивает. Но они не боятся. Смысл их встреч не в том, чтобы скрывать свои взгляды, а в том, чтобы, наоборот, распространять их, а шпики — тоже одна из форм распространения. Рудольф сказал, что подобные рассуждения — это какой-то уж чересчур положительный образ мышления. Луиза рассердилась: конечно, из всего можно сделать повод для веселья, можно все объявить бессмысленным и продолжать ожесточаться, что и делает большинство. Можно еще, пробившись в круг регулярно интервьюируемых граждан, время от времени давать дерзкое интервью, а потом спокойно ждать, какие уроки мир извлечет из этих откровений. Этот путь для нее, к сожалению, закрыт: степень ее недовольства государством диктует другие формы проявления, ее голос может быть услышан, только слившись с множеством других голосов.
Мне ее возмущение показалось вполне оправданным, во всяком случае Рудольф не почувствовал желания ответить ей резкостью. То обстоятельство, что она приняла это решение, не посоветовавшись с ним, раздражало его болыие, чем само решение. Что он мог возразить? Она была права, других возможностей у нее не было, а с властями они все равно жили как кошка с собакой. Наконец-то она общалась с людьми, которых сама выбрала, он не мог не признать, что это для нее полезно — обсуждать ситуацию в стране и международное положение не только с ним, но и еще с кем-нибудь другим. Да и для него самого ее церковные сходки, может быть, обернутся пользой: Луиза ведь не станет скрывать от него, что там происходит и говорится. Не говоря уже о том, что, когда эти вселенские соборы происходили днем, она брала с собой и Генриетту и тем самым дарила ему райский покой на несколько часов.