Я показываю ему крохотный диктофон. Я купил его вчера за шестьсот марок. У него необыкновенно чувствительный микрофон. Дома я с помощью наждачной бумаги и нескольких капель растительного масла придал ему бывалый вид, чтобы он не выглядел таким откровенно новым. Пока все идет как надо. Клаузнер не прикасается к нему, хотя я с готовностью протягиваю ему магнитофон; похоже, он его совсем не интересует. Для него такие штуковины не новость. Если вы обратили внимание, продолжаю я, в прошлый раз, на Унтер-ден-Линден, я все время держался слева от вас — как вы полагаете зачем? Он что внутри нет кассеты.
Одним словом, господин Клаузнер, я позволил себе записать наш маленький разговор и с дорогой душой пущу его в эфир. Качество записи, конечно, нельзя назвать идеальным, но думаю, радиослушатели простят мне небольшие помехи ввиду того, в каких сложных условиях производилась запись. На пленке отчетливо слышно почти каждое слово, и вы увидите — общественный резонанс, несмотря на все помехи, будет велик. Какое мне дело до выражения его лица, — что там на нем отразилось: досада, растерянность или страх! Не хватало еще, чтобы я жалел этого типа. Я даю ему время переварить информацию и представить себе последствия его бездарной попытки завербовать меня — последствия для его карьеры. Потом перехожу ко второй части, без которой первая была бы не более чем пижонством. Клаузнер, судя по всему, тоже не прочь послушать продолжение.
Итак, наш разговор будет передан по радио. В Восточном Берлине, конечно, закричат: все это ложь, провокация! Я выступлю в прессе с заявлением, что это чистая правда, — две взаимоисключающие точки зрения. Он, Клаузнер, конечно, знает, что мировая общественность предпочитает верить западным героям, а не восточным папуасам. Мне не надо будет ничего делать, скандал разразится сам по себе. И чья репутация пострадает — моя или его? Однако безвыходных ситуаций не бывает, говорю я. Появление радиопередачи в эфире не так уж трудно предотвратить. Цена моих усилий — всего-навсего выездная виза для госпожи Венигер. Как только она пересечет границу, все участники этой истории тут же забывают о происшедшем, он может положиться на мое честное слово.
Я умолк, и весь мой оптимизм сразу улетучился. Мы проходим еще несколько метров; я не ожидаю от Клаузнера немедленного ответа — решение будет приниматься на более высоком уровне. Я не разбираюсь в иерархии офицеров службы безопасности, но предполагаю, что его место где-то чуть выше младших чинов, у него, скорее всего, нет даже собственного кабинета.
На пересечении двух аллей он молча поворачивает в сторону и уходит, ни разу не оглянувшись. Я в этом районе плохо ориентируюсь, моя машина стоит где-то на противоположном конце парка, в зоне запрета парковки. С момента нашей встречи у фонтана он произнес лишь одно-единственное слово: «Итак?» Мне слышится тиканье бомбы с часовым механизмом.
13 июля
Я вынужден посвятить Аманду в эту историю. Она постоянно спрашивает, что со мной происходит, я постоянно, с каждым разом все менее убедительно, отвечаю: ничего. В конце концов я обнимаю ее за плечи и рассказываю ей все от начала до конца.
Она воспринимает услышанное на удивление спокойно, словно желая убедить меня в том, что с моей стороны было ошибкой действовать, не посоветовавшись с ней. Она бы на моем месте просто сказала нет, спокойно и без всяких комментариев. Не потому, что это кажется ей умнее, а потому, что просто не сумела бы иначе. Может, мое поведение было более конструктивным и обнадеживающим; во всяком случае — более мужским. В ее глазах опять заплясали искорки иронии. Потом она уже серьезно говорит: неизвестно, что у них перевесит — страх перед скандалом или злость по поводу шантажа.
Похоже, она плохо себе представляет то состояние, в котором я провел последние несколько дней. Прошлой ночью я вдруг представил себе жуткий исход моих состязаний с властями: Аманда остается здесь, а меня высылают из страны. Главное — не думать об этом, главное — не думать. Когда срок моего пребывания в Восточном Берлине закончится, все решится так или иначе, а опыт учит, что полагаться на доброе сердце партии по меньшей мере наивно.
Аманда начинает критиковать детали моей «боевой операции». Покупку диктофона она называет мальчишеством. Совершенно излишний реквизит. Если бы она была на месте этого типа, то предъявление магнитофона, наоборот, навело бы ее на мысль, что это всего лишь блеф. Ты можешь себе представить сотрудника секретной службы, который бы не знал, как выглядит диктофон? — спрашивает она. Не лучше ли было оставить его в приятном неведении? Пусть бы он думал, что ты, может быть, использовал гораздо более совершенную технику. Затем она переходит к действительно слабому месту в моей комбинации. Предположим, они притворятся глухими, говорит она. Ты дал ему какой-нибудь определенный срок? Нет, не дал. Предположим, продолжает она, проходит одна неделя, другая, третья — выждав какое-то время, они поймут, что ты блефовал. Что тогда?
Я вынужден признать, что это серьезная проблема; я и сам уже давно об этом думаю. Неделю-другую придется им подарить: этот ржавый государственный аппарат не может сработать мгновенно. Но потом репортаж пойдет в эфир, клянусь! В эфир? Ты что, спятил? Какой эфир? У тебя же нет записи! Не притворяйся глупой, Аманда, у меня нет записи, но она у меня будет. Содержание разговора — не проблема, я воспроизведу его на бумаге за пятнадцать минут. Потом я дам его какому-нибудь верному человеку, он его выучит; я положу диктофон в карман, мы пойдем на улицу и сделаем запись. Если понадобится, мы проделаем это пять раз, десять раз — пока не получится как надо. На радио, конечно, об этом никто не узнает, пусть думают, что у них в руках оригинал. А местные власти все равно сказали бы, что это фальшивка, даже если бы запись была настоящей. Ну так пусть называют фальшивкой фальшивку — кого это волнует? Но самое смешное, что радиостанция мне, скорее всего, даже не понадобится — потому что я предварительно пошлю запись этим ребятам как образец товара. Ну как?
Аманда смотрит на меня так же, как Себастьян, когда чувствует, что я дурю его, — с недоверчивой улыбкой, склонив голову набок. Все это — трогательная чушь, говорит она, и мое счастье, что мне не придется претворять этот план в жизнь. Я говорю: спорим, что я сделаю это? Она отвечает: нет, лучше не надо, а то ты еще и в самом деле сделаешь это.
Наши ночи все еще похожи на сказку, и эта сказка не торопится нас покидать. Суровый закон, по которому вожделение первых дней сначала плавно переходит в приятность, а потом в привычку, похоже, на нас не распространяется. Однако, когда мне в этот вечер попадает в руки нога Аманды, она вдруг вспоминает, что кое-что забыла. Нельзя ли поговорить об этом потом? Нет, непременно сейчас. Она великодушно оставляет мне свою ногу, но требует, чтобы я смотрел ей в глаза. Мы не поговорили о самом главном в этой шпионской истории, а именно о том, как должны приниматься решения, касающиеся нас обоих. Я не должен привыкать к тому, что я один все решаю, а она лишь объект моих благодеяний, в дальнейшем, когда начнутся так называемые серые будни, это может привести к раздорам. Обязанность советоваться распространяется и на те ситуации, когда я воображаю, что лучше знаю способ достичь ту или иную цель, а она его вообще не знает. На эти ситуации — в первую очередь, прибавляет она. После этого она расслабляет ногу; сегодня она ограничивается кратким выговором — у нее тоже сердце не каменное.
21 июля
Сколько же недель следует считать достаточным сроком? Я все еще полон решимости реализовать свою угрозу, хоть Аманда и называет это мальчишеством. Хорошенькое мальчишество, которое становится фактом международной прессы. Я уже выбрал партнера для записи — Виланда. Но он еще об этом не знает. Тут важен не столько актерский талант, сколько фактор надежности.
Теперь я езжу с особой осторожностью. Я часто поглядываю в зеркало, и, если какая-нибудь машина следует за мной дольше минуты, я пропускаю ее вперед. Потом следующую. И так далее. Когда меня вчера подрезала машина, я поехал за ней, чтобы посмотреть в лицо своему потенциальному убийце. Однако женщина-водитель, которая в конце концов остановилась, достала с заднего сиденья корзину с бельем и вошла в дом, явно не имеет ничего общего с секретными службами. Опасения, что меня собираются угробить, даже мне самому кажутся настолько смешными, что я не рассказываю о них Аманде. Но как же им тогда выбраться из той ловушки, в которую я их загнал? По-моему, моя осторожность это вполне оправданное желание остаться в живых — пусть Аманда смеется надо мной сколько хочет. Или, может, я стал жертвой предрассудков своих коллег и местная служба безопасности на самом деле гораздо симпатичнее, чем они представляют ее в своих репортажах? Бывало, им мешали и птицы поважнее меня, и то они оставляли их в живых. С другой стороны, в моей специфической ситуации лучше проявить излишнюю осторожность, чем излишнее легкомыслие.