За ужином он беззастенчиво разглядывает меня. Уверенный в себе человек. Улучив момент, он шепнет Аманде, что я ему нравлюсь. Кто он по профессии? Зубной врач? Аманда уверяла меня, что он ни за что не станет чинить препятствий нашей женитьбе, но я все равно весь вечер сижу как на углях. А это сковывает. Аманда так рада его приходу, что предоставляет нас с Себастьяном самим себе. Цобель даже не пытается разыгрывать этакого любящего дедушку, и мне это нравится. По-моему, даже сама мысль, что он уже дед, не вызывает у него особого восторга. Себастьян относится к нему с прохладцей: похоже, образ Цобеля не соответствует его представлению о дедушках, сложившемуся на основе телевизионных сериалов и детских книг. Когда для него приходит время отправляться спать и Аманда велит ему поцеловать дедушку, он безропотно повинуется, как солдат, исполняющий бессмысленный приказ своего командира.
Аманда укладывает его спать, и мы с гостем на несколько минут остаемся одни. Без всякой связи он говорит, что неплохо знает Гамбург, он два раза был там со своей командой ватерполистов в пятидесятые годы. Пока Аманды нет, мы беседуем о водном поло и о Гамбурге. Вину за то, что мы до сих пор не были знакомы, я сваливаю на Аманду. Он вдруг достает из кармана наручные часы и говорит, что совсем забыл про них — это для Себастьяна. Я советую ему пойти в детскую и самому надеть их внуку на руку, он еще не спит. Но он кладет часы на стол и просит, чтобы мы передали их ему завтра. Когда Аманда возвращается, он закуривает сигару, она удивляется этой его новой привычке. Я не нахожу в них никакого сходства, если не считать того, что у обоих привлекательная внешность.
Он интересуется, нет ли новостей по поводу нашего заявления. Я смотрю Аманде в глаза и думаю: вот, сейчас все и начнется. Мы оба качаем головой, Аманда коротко рассказывает историю хождения по инстанциям, упоминает и совет адвоката Коломбье — из тактических соображений настаивать на сохранении гражданства. Боже, откуда такое безграничное доверие к нему? Мое дипломатичное покашливание она не замечает, меня словно вообще нет в комнате. Почему ей не приходит в голову, что ее отец, вполне возможно, решил другим способом добиться того, что не удалось матери?
Цобель говорит, что эта тягомотина может продлиться долго; одна его бывшая сотрудница подала заявление на выезд и так и умерла на чемоданах, не дождавшись визы. Надо иметь какой-нибудь козырь, чтобы они сами захотели поскорее нас выпихнуть из страны. Но где взять такую волшебную палочку? Мы с Амандой украдкой переглядываемся, она улыбается, а я незаметно кладу палец на губы, чтобы она, чего доброго, не вздумала рассказать еще и об этом. Просьбу сохранить ей гражданство он считает не просто мудрой, но и необходимой. Иначе потом никогда не дадут въездную визу — и как им тогда еще хоть раз увидеться друг с другом? Его самого, хоть он уже и вышел на пенсию, никогда не пустят на Запад — как человека, жена которого имеет доступ к секретным материалам. Аманда со стыдом признается, что не подумала об этом раньше.
Потом он интересуется, как у нее с зубами. Она уже давно не показывалась у него в клинике — кажется, года три, не меньше? Он рекомендует ей тщательный осмотр: до отъезда надо привести зубы в порядок, проверить каждую пломбу, заделать каждую дырочку. Когда придет разрешение, этим уже некогда будет заниматься. Зачем платить на Западе бешеные деньги?
5 августа
Я получаю выговор от директора программы за передачу, которая вышла в эфир под моей фамилией. Коблер, заведующий нашей редакцией, вручает мне его письмо. Содержание письма ему уже известно, и он советует мне не принимать это слишком близко к сердцу. Получается, что он так и не раскусил меня за все эти годы, если думает, что я могу расстроиться из-за такой ерунды. Тем более что этот выговор даже не отразится на моем жалованье.
Смонтированный текст писал не я, а Аманда. Наше сотрудничество так успешно развивается, что я уже не проверяю каждую страницу, написанную за меня. Часто я отдаю материал диктору, даже не прочитав его. Так было и в этот раз; некоторые детали я узнаю лишь из письма директора. Впрочем, я бы все равно не стал менять пассаж, из-за которого разгорелся сыр-бор, даже если бы вовремя его увидел. Аманда все сделала правильно, она не виновата в том, что эти трусливые канальи из совета директоров радиокомпании падают в обморок от каждого правдивого слова.
Речь шла о происшествии у Берлинской стены: некий мужчина после нескольких предупредительных выстрелов вынужден был отказаться от попытки бегства. Аманда вполне адекватно выразила возмущение по этому поводу, но между прочим позволила себе еще и замечание, которое, по мнению руководства, не должно было идти в эфир: пару недель назад американцы сбили иранский пассажирский самолет, количество погибших — 290 человек — значительно превысило количество жертв Берлинской стены за все время ее существования. И протест по поводу чьего-то неудавшегося бегства мог бы выглядеть более убедительно, если бы протест по поводу сбитого самолета не был столь явно формальным. Ну и что мне ее — отчитывать за это? Директор программы считает, что в задачи западного корреспондента не входит разжигание антиамериканских настроений. Я решил не пересказывать ей всю эту чушь. Сам бы я этого, конечно, не написал. И не только потому, что мне подобная мысль просто не пришла бы в голову. Я не могу требовать от нее, чтобы она во время работы над текстом влезала в мою шкуру и становилась такой же невосприимчивой и осторожной.