6 сентября
Я возвращаюсь после обеда домой и застаю в квартире жуткий скандал — Аманда кричит так, что первая моя мысль: срочно вмешаться, пока она не отлупила Себастьяна. Я подхожу к двери ее комнаты, чтобы вычленить из этого сплошного крика хоть какие-то фразы или слова, но крик внезапно смолкает. Бедный Себастьян не всхлипывает, не отвечает, не выбегает в коридор. Молчание длится несколько секунд. Потом незнакомый мужской голос говорит: можешь орать сколько хочешь, ты можешь встать на уши — я не допущу, чтобы мой сын рос в условиях капитализма Людвиг Венигер, вспыхивает у меня в сознании, пришел, чтобы спасти свою плоть и кровь. Или его бросило в бой как последний резерв какое-нибудь министерство? Да, с ними действительно не соскучишься!
Единственное, что я о нем знаю, так это то, что Аманда его терпеть не может. Она всегда отказывалась рассказывать о Венигере, брак с ним остался в ее прошлой жизни черной дырой. Я не видел ни одной его фотографии, она говорит, что у нее их просто нет. Зачем же она впустила в квартиру этого прокаженного? Себастьяна дома нет, его домашние башмаки стоят рядом с входной дверью. Своего отца он не видел по меньшей мере с тех пор, как мы с Амандой живем вместе. Из этого я делаю вывод, что, скорее всего, он не видел его с самого развода.
После небольшой паузы Аманда спрашивает самым презрительным тоном, на какой только способна, как он собирается предотвратить переход Себастьяна из социализма в капитализм. Венигер отвечает, что она это очень скоро узнает, однако он пришел, чтобы договориться по-хорошему. Аманда опять теряет самообладание. Она кричит, что единственное, о чем они могут договориться по-хорошему, — это о том, чтобы он никогда больше не попадался ей на глаза; из какой помойной ямы он выудил свою внезапную заботу о сыне? Самое лучшее в условиях капитализма это то, что он никогда больше не увидит ребенка, — слава богу, что есть Берлинская стена!
Это, конечно, далеко не самый высокий уровень искусства вести полемику, на который способна Аманда, мне доводилось видеть ее и в лучшей форме. Я представляю себе, как Венигер в этот момент улыбается — холодно-снисходительно. Потом я вновь слышу его голос: до сих пор он полагал, что судьба ребенка в надежных руках; он думал, что его собственное участие в воспитании Себастьяна, право на которое он легко мог бы реализовать в суде, было бы только лишним источником раздоров между ними, поэтому он с тяжелым сердцем решил отказаться от этого участия. Вот что такое, по его представлениям, добрая воля. Круто! Ей надо поскорее найти какой-нибудь убойный аргумент, иначе не останется ничего другого, как реализовать свое право домохозяина и вышвырнуть его из дому. Или надо говорить «право домохозяйки»?
Тут я слышу звук, который заставил меня резко распахнуть дверь в комнату, — Аманда сошла с ума. Они стоят друг против друга, слегка наклонив головы, я смотрю на руку Венигера, которой он усиленно трет щеку. Он поворачивает голову в мою сторону; Аманде не до меня. Она говорит ему, что теперь он может пойти и доложить своим хозяевам, что сделал все от него зависящее, но это задание ему не по зубам. Может, они все же, несмотря на неудачу, заплатят ему.
Мое появление изменяет ситуацию: Венигер не знает, к кому теперь обращаться. И следует ли ему распространить свой наконец прорвавшийся гнев и на меня. Слова приветствия или попытка представиться кажутся мне полным бредом, поэтому я просто стою на пороге как человек, для которого все это неожиданность и которому нужно какое-то время, чтобы прийти в себя. Никто ничего мне не объясняет. Венигер, обращаясь ко всем присутствующим, говорит, что намерен подать заявление в суд и потребовать, чтобы Аманду лишили материнских прав в его пользу, чтобы ему помогли спасти Себастьяна от матери-истерички, решившейся на измену родине. При этом он предусмотрительно делает шаг назад, как боксер, старающийся избежать ближнего боя с противником. Но Аманда уже взяла себя в руки, ей неловко передо мной за этот спектакль. Она говорит, что, если бы сейчас в комнату вошел Себастьян со своим другом, Венигер ни за что бы не смог определить, который из них его сын. Вот такой она мне нравится больше, она постепенно вновь входит в форму — Венигеру уже нечем крыть, поэтому он смеется.
Аманда вовлекает меня в спор. Она спрашивает, готов ли я заплатить Венигеру отступного? Не для того, чтобы он отказался от своих прав — никаких прав у него нет, — а просто чтобы избавить себя от нервотрепки, которая неизбежна, когда связываешься с такими типами. Пяти тысяч марок, вероятно, будет достаточно. Западногерманских, конечно.