Еще до этого был один конфликт, касавшийся нас всех четверых (Рудольфа, Аманды, Луизы и меня), и, хотя он развивался не так драматически и на первый взгляд благополучно разрешился, мне кажется, мы до самого конца, за все эти годы, так и не смогли преодолеть его разрушительного воздействия. (Относительно нас с Амандой это лишь предположение, что же касается Луизы и Рудольфа, то я знаю это точно.) Конечно, мне потом все же пришлось прочитать рукопись Аманды, конечно, она мне не понравилась; конечно, я почувствовал опасность для нас обоих, исходившую от этой рукописи. Поскольку у меня не хватило духу выдавить из себя фальшивую похвалу, я решил прикинуться дураком. Я промолчал, украдкой положив рукопись обратно на ее письменный стол, в надежде на то, что это достаточно красноречивый ответ. Я даже был уверен, что необычайно тонкая и проницательная Аманда скорее откусит себе язык, чем напомнит мне о моем долге высказать суждение по поводу ее прозы. Я ошибся.
Мне до сих пор непонятно, что она ожидала услышать. Не могла же она подумать, что я положил ее рукопись на место из любви к порядку, просто позабыв в спешке выразить ей свой восторг? Выслушивать мою критику ей тоже не хотелось — так чего же ей было от меня нужно? Поскольку я не ожидал вопроса, я не был готов к ответу. Я же не мог высказать ей все то, что накопилось у меня в душе, когда я читал рукопись, — что одного лишь ума недостаточно для писательского ремесла (это скорее второстепенная предпосылка), что ее текст болен безъязыкостью (то есть что возвышенно-напыщенную манеру изъясняться она считает литературным языком); что она тщетно стремится компенсировать банальность изображаемых действий и событий чрезмерной подробностью описания; что корабль ее повествования кочует по волнам и никак не пристанет ни к одной пристани! Что я, черт возьми, могу сказать любимой женщине в такой ситуации, чтобы не причинить ей боль и не пораниться самому?
Рудольф тоже мучился с этой проблемой и тоже так и не смог ее решить. Его диалог с Луизой и мой с Амандой настолько переплелись в моей памяти, что я уже не в состоянии различать их. Я помню, что ни над одним пассажем новеллы я не работал дольше, чем над этим диалогом, и ни одно место в ней не казалось мне слабее, так что утрата как раз этого фрагмента должна была бы скорее радовать меня, чем огорчать. Он казался мне настолько неубедительным, что я даже хотел «переквалифицировать» Луизу, сделать ее учителем или архитектором и таким образом устранить пресловутую рукопись. Но тогда мне пришлось бы чуть ли не заново переписывать всю новеллу. К тому же я боялся, что Аманда когда-нибудь позже прочитает новеллу и, увидев себя в совершенно новом качестве, почувствует себя лишенной очень важной части прошлого и опять обидится.
Точно я помню одно: Аманда однажды, когда мы лежали в постели (все четверо) и я попытался обнять ее, отстранилась и сказала, что я так и остался должен ей ответ на один вопрос. Я сразу понял, о чем она говорит. В ее голосе не было ни раздражения, ни обиды, она как будто просто вспомнила о чем-то, что нам необходимо обсудить. Я сказал, неужели для этого нет более подходящего момента, чем самое начало ночи любви, она ответила: конечно, есть более подходящие моменты, но я почему-то не воспользовался ни одним из них. Я натянул штаны от пижамы, чтобы хоть как-то соответствовать предстоящей сцене объяснения, и злополучный диалог начался.
Рудольф сказал, что давно бы уже заговорил с ней о рукописи, если бы не был таким трусом, его молчание — не знак забывчивости, а проявление малодушия. Брови Луизы резко поднялись вверх и застыли в этом положении. Она сказала, что, судя по вступлению, его отзыв не будет изобиловать прилагательными в превосходной степени. (Нечто подобное сказала и Аманда и вызвала у меня такой приступ ярости, какого я никогда еще до этого не испытывал, во всяком случае в связи с Амандой.) Я с трудом сдержался, чтобы не сказать ей: «А что ты еще ожидала услышать?» Это я помню точно, как и то, что Рудольф, в отличие от меня, не смог удержаться от этого ответа. Он оказался вынужденным опуститься до грубости, которой легко можно было избежать, и не смог простить этого Луизе. Теперь главное опять не попасться на удочку этой ложной деликатности, подумал он; нужно раз и навсегда поставить точку в этом деле. Но когда он увидел, как болезненно она реагирует уже на его первые слова, злость его как-то очень быстро иссякла, а решимость задохнулась от нахлынувшей жалости.