Рудольф беспомощно посмотрел на Луизу; она улыбалась. В нем вскипела злость, но не против женщины, обратившейся к нему с вопросом (ее претензии были совершенно справедливыми), а к Луизе. Казалось, она молча говорила ему: интересно, как ты выкрутишься из этой ситуации. И он решил заставить ее заплатить по этому счету.
Совершенно верно, ответил он женщине, выбор текста не случаен. Хотя тут не политическая, а чисто семейная подоплека: остановив свой выбор именно на этом тексте, он хотел сделать приятное одной даме, которая тоже здесь присутствует. Она его об этом не просила, однако ее пристрастия и антипатии ему хорошо известны, и он боялся вызвать ее неудовольствие. Если бы он руководствовался только своим вкусом, то, наверное, выбрал бы именно те места, из-за которых книгу запретила цензура и которых, вероятно, от него сегодня и ждали. Но, к несчастью, вышеупомянутая дама как раз эти места находит наименее удачными, она считает их искусственными и «склочными» и полагает, что без них вполне можно было бы обойтись. По ее мнению, роман от этого только выиграл бы. Поэтому он просит с пониманием отнестись к его стремлению продемонстрировать не слабые, а сильные стороны произведения. Ибо нельзя служить сразу нескольким господам (в данном случае дамам!). Но он готов покаяться (при этом он улыбнулся пастору), он готов поговорить и о том, о чем умолчал в своем выступлении.
Аудитория выслушала его с веселым вниманием; забавная история о семейных разногласиях была воспринята как своего рода компенсация за несостоявшуюся акцию протеста. Даже Луиза, казалось, не имела ничего против отведенной ей роли, она сидела исполненная спокойного достоинства и разделяла веселье собравшихся (она могла встать и уйти — Рудольф не исключал такого финала). Только Лили опять одна плыла против течения: ее недоуменный взгляд переходил с Рудольфа на Луизу и обратно — как он может с тобой так поступать? В ее глазах эта так хорошо начавшаяся история явно приобретала печальный конец.
Но на пути домой ситуация резко обострилась. Едва они сели в машину, как от Луизы повеяло ледяным холодом; она оттолкнула его руку, которую он хотел положить ей на плечо в знак солидарности после удачно закончившегося приключения. Сзади сидела Лили и не произносила ни слова; она не ответила, даже когда он спросил ее, как ей все это понравилось. (Потом состоялась еще одна дискуссия, описание которой в новелле заняло около двух страниц и которая не стоила того, чтобы ее восстанавливать. Я придумал ее, чтобы Рудольфу пришлось пережить еще одну ненужную процедуру, но, к сожалению, и описание, и сама дискуссия получились скучными. Например, один молодой человек спросил Рудольфа, почему тот не послушался умного совета своей жены и не выбросил из романа все эти мелкие злопыхательства; какая-то дама воскликнула: этому молодому человеку здесь не место — его прислали специально, чтобы сорвать мероприятие. Тот ответил: что значит ему здесь не место — это в такой же мере его страна, как и всех остальных присутствующих. Все это должно было усилить досаду Луизы, поскольку получалось, что ее взгляды перекликались со взглядами цензуры. Теперь мне это уже кажется лишним.) Когда они, высадив Лили, остались одни, Рудольф спросил Луизу, не означает ли ее поведение, что дискуссия, которая им, судя по всему, предстоит дома, будет носить характер политического спора. Луиза ответила: нет, это означает лишь то, что, как и во всех их ссорах, ему в очередной раз изменили вкус и чувство такта.
Дома она опять заперлась в своей комнате; Рудольф не мог долго стучаться и звать ее, потому что Генриетта уже спала. Он не чувствовал за собой большой вины — Луиза все преувеличила. Как и все люди, недостаточно уверенные в своих силах, она была ранима и восприимчива к грубостям и колкостям (в отличие от него, в этом он был убежден), но не устраивать же из-за такой ерунды настоящую драму? Ему не стоило бы никаких усилий над собой извиниться перед ней на следующий день, сказать, что его спровоцировала сама ситуация; его ироничная речь в церкви (которая, в конце концов, была не так уж далека от истинных фактов) была всего лишь средством, чтобы выпутаться из переделки, в которую он угодил не без ее участия. Конечно, ничего страшного бы с ним не случилось, если бы он просто пожал плечами и сказал: что это за новая мода — требовать от писателя отчета о причинах, по которым он выбрал тот, а не другой текст? С другой стороны, когда стоишь вот так, один перед целой аудиторией, хочется иметь достойный вид, а не прятать глаза или лаять, как загнанная в угол собачонка. Он искал выхода, и в ту секунду это показалось ему единственно возможным способом выйти сухим из воды; если бы у него было время подумать, он наверняка придумал бы что-нибудь получше. Так что простите великодушно.