Когда в июне в городе начались демонстрации, а потом и стрельба и по улицам загрохотали русские танки, Аркадий, конечно, был поднят по тревоге и недели две не показывался дома. А матери в эти дни особенно досталось от соседей: ее уже открыто называли русской подстилкой; в окно летели камни, торговки выбирали для нее самые гнилые яблоки и всучивали ей самое жидкое молоко. Ей было вдвойне тяжело: с одной стороны, всеобщее презрение, с другой — собственное возмущение русскими солдатами, одного из которых, пусть даже самого видного, она пригрела у себя на груди. Когда он наконец вернулся (по выражению матери, приполз, как побитая собака), она устроила ему такой разнос, что он стоял ни жив ни мертв. Он не оправдывался теми словами, которые тогда можно было прочесть в любой газете, по нему видно было, что он и сам терзается угрызениями совести. Он даже извинялся: он говорил, что был против всего этого, считал, что немцы сами должны разобраться друг с другом. Что Советская армия существует для того, чтобы побеждать врагов, а не для того, чтобы выступать в роли мирового судьи в чужих спорах. Что он мог сделать? (В этот вечер он признался нам, что даже написал тогда длинное письмо партийному руководству и просил воздержаться от вмешательства в конфликт, но, к сожалению, как теперь уже известно, — безуспешно.) Эти отговорки не устраивали мою мать. Она сказала: выйди во двор, в своем мундире, со всеми своими орденами, я созову всех соседей, и ты перед всеми извинишься. Аркадий категорически отказался. Это нелепость, возмутился он, ни за что на свете он не станет извиняться перед этим бабьем, которое еще вчера кричало «хайль Гитлер». К тому же за такие номера его могут поставить к стенке или разжаловать. Тогда уходи, заявила моя непримиримая мать.
Вначале он не принял ее угрозу всерьез, но мать оставалась непреклонной. Аманда шепнула мне на ухо: может, она была так неумолима просто потому, что Аркадий ей к тому времени уже успел надоесть? Я неодобрительно посмотрел на нее, но уже через пару минут мне это предположение больше не казалось таким абсурдным: я по себе знаю, как часто раздражение или досада бывает истинной причиной заведомо невыполнимых требований. Потом, правда, я подумал, что с тем же успехом можно предположить, что это, наоборот, Аркадию надоела моя мать и он решил развязать себе руки, отказавшись выполнить ее условие.
Во всяком случае, как он ни старался, мать упрямо твердила одно и то же: он должен извиниться перед всеми соседями. И спать он теперь должен был отдельно, на диване (на том самом, с которого поднялся перед ужином). Она в буквальном смысле прогнала его, пожаловался он, прежде чем наконец опять уселся на свое место; она из упрямства перечеркнула счастье двух молодых, полных сил и задора людей, не говоря уже о детях. Чушь, отмахнулась мать, если кто из них двоих и был упрямцем, так это он — это он отказался соблюсти элементарные правила приличия. Ишь чего захотели господа русские — сначала терроризируют город своими танками, а потом прикидываются, что ничего и не было! Как они после всего этого должны были жить вместе? У него в казарме, что ли? Она, так и быть, не стала бы возражать, если бы он вышел во двор к соседям не в мундире и при орденах, а в штатском, в своем сером костюме, так он и на это не согласился. Сначала он провел одну ночь в части, потом целую неделю (хотя сердце у него обливалось кровью, вставил Аркадий), а потом, убедившись, что мать не собирается менять свое решение, и вообще пропал. Через какое-то время от него пришел солдат и принес чемодан и мешок. Чемодан был набит игрушками, а в мешке были самовар, икона и мокрое от слез прощальное письмо. Она пробовала на язык эти «слезы», заявила мать, — чистая вода! Все это, похоже, произошло в год ее рождения, сказала Аманда по дороге домой.