Я бросил его на столешницу, с удивлением услышав глухой стук, когда он ударился о дерево. Что ж, теперь мне стало еще любопытнее.
Но сначала виски.
Это был долгий день. Одно обсуждение главы моей книги. Дальше дискуссия, где я был участником обсуждения трех довольно сухих статей и, к счастью, Анжелики. И еще три совещания, на которых меня уговорили присутствовать. Слишком много для одного дня.
У меня начинала болеть голова. Я знал, что это больше связано с попыткой избежать того, что я оставил Натали в Нью-Йорке, чем с дискуссиями. У меня было искушение каждый день написать ей с тех пор, как я приехал в Париж, но что я мог сказать? Прости, что бросил тебя там, не сказав ни слова?
И потом, чем дольше я откладывал наш разговор, тем труднее мне было найти нужные слова. Может, писать сообщения было неправильно. Это был разговор, который нам стоило провести лично, глядя друг другу в глаза. Если бы у меня не было этой конференции, я бы уже заказал билет на самолет домой. К черту смену часовых поясов.
Я сделал большой глоток виски и вздохнул с облегчением. Мне хотелось весь день выпить. Прошло много времени с тех пор, как я так отчаянно пил. Было удивительно, но видеть, как твоя жизнь рушится, может заставить человека увлечься спиртным.
Я опустился в кожаное кресло и уставился в открытое окно, откуда открывался вид на Сену и Собор Парижской Богоматери. Вернее то, что от него осталось. И у меня было такое чувство, глядя на этот обуглившейся фасад собора, что мои внутренности тоже были прожжены насквозь, и мне нужно было снова восстановиться к моей прежней славе.
Мои пальцы рефлекторно потянулись к конверту. Я поставил стакан и разорвал верхний клапан. Когда перевернул конверт вверх дном, мне на руку упал металлический замок, а на колени маленькая записка.
Я перевернул позолоченный замок и в шоке посмотрел на него. Легкая улыбка заиграла на моих губах. Это был замок любви, который я подарил Натали много лет назад. P&N — буквы, которые я изящно нацарапал на лицевой стороне фломастером.
В то время я был таким идиотом. Решив сделать все, чтобы заслужить ее доверие и преданность. Я наслаждался ею не только из-за своих манипуляций, но и из-за ее открытой радости. Она не знала, чем я занимаюсь, и, оглядываясь назад, может я тоже не знал. Тогда я увидел в ней что-то такое. Мне не требовалась целая ночь, чтобы гулять с ней по городу, чтобы залезть к ней в трусики. Но я все равно сделал это, потому что не мог насытиться ею. Вот свидетельство молодой любви, которое поразило меня еще до того, как я узнал ее истинную цель.
Мои пальцы сжали металл, крепко сжимая его в ладони. Если замок здесь, значит... Натали тоже здесь.
Мое сердце заколотилось в груди, когда я поднял выпавшую записку.
«Все началось на скамейке в парижском парке.
Встретимся?
Нат»
Она прилетела в Париж? И просто оставила записку и замок?
Я допил остатки виски и схватил куртку, прежде чем задумался. Если она здесь, то я не заставлю ее ждать. Скорее всего, она просидела там уже несколько часов, учитывая, что посылка была доставлена сегодня утром.
Выйдя из вестибюля на яркий дневной свет, я понятия не имел, что ей скажу. То, что она сделала... было так же ужасно, как и мои обвинения. Я был так же не прав. Ведь я сделал все, чтобы она оказалась в моем обществе.
Но это не означало, что я был готов простить ее или двигаться дальше. Мне нужно было повидаться с ней. Нужно было узнать, о чем она думает, прилетев сюда. Неужели она думала, что сможет изменить мое мнение о произошедшем, если удивит меня? Я сказал ей, что мы можем поговорить после Парижа. Я еще не знал, хорошо это или плохо, что она сама прилетела.
Я должен буду решить, когда увижу ее. Решить, что со всем этим делать.
Я сел в первое попавшееся такси и показал дорогу к саду Тюильри перед Лувром. Все началось после того, как мы выбежали из дворца Гарнье и спустились к набережной. Я был поражен, что она до сих пор помнит то место. Но, возможно, та ночь навеки запечатлелась в ее памяти так же, как и в моей.
Расплатившись с таксистом, я прошел через сад, который все еще был полон туристов, исследующих окрестности. Когда мы пришли сюда, был час или два ночи, и мы были здесь одни. Я обошел толпу и подошел к нашей скамейке в парке через черный ход. Я не хотел, чтобы она сразу же меня увидела.
Затем она появилась в поле моего зрения. Она сидела, скрестив ноги, на скамейке в парке, подтянув под себя широкие брюки с оранжевым рисунком. Ее рубашка была из струящегося белого прозрачного материала, который я видел на ней десятки раз, когда мы жили вместе в Хэмптоне. Ее серебристо-белые волосы были собраны высоко на макушке в пучок, слегка наклонившийся вправо. На коленях у нее лежал компьютер, и она яростно печатала что-то в нем.