Забив на минеральную воду, я налила себе фужер шампанского, не озадачиваясь ожиданием официанта. Я немного отпила и подняла руку, чтобы предложить цену на опеку пингвина в местном зоопарке, не обращая внимания на стук в груди и прекрасно понимая, что и так очень много должна, чтобы переживать из-за нескольких тысяч долларов. Я смогу победить. Я смогу победить и заработать полагающиеся аплодисменты. Тихие жалкие аплодисменты для жалкой маленькой душонки, которая ни на что больше не способна — только опекать гребаного пингвина.
Но речь шла уже не о нескольких тысячах долларов, по крайней мере, спустя уже пару секунд.
Пять тысяч… восемь тысяч… двенадцать…
Мама хмурилась, но я не обращала внимания, допивая шампанское и не опуская руку.
Я не проиграю.
Харриет сжала мою ногу под столом, но я не заметила.
Восемнадцать тысяч долларов! Восемнадцать!
— Илэйн, — начала мать, но я не слушала, лишь выше поднимая руку.
Лионель попытался высмеять мои действия, представляя мои попытки как никчемные, но от этого жар в груди разгорелся сильнее, а рука взмыла только выше.
У меня не было восемнадцати тысяч долларов. У меня вообще едва что осталось. Я потратила всё на наркотики, вечеринки и выплату долгов в тех местах, где не должна была появляться… на людей, к которым не должна была приближаться. В местах и на людей, о которых я не могла поделиться со своей семьей — они лишь насмехались надо мной в ответ. Братья власти охотились за мной и моим долгом, проценты набегали с дикой скоростью, потому что они прекрасно знали: мне придется заплатить без помощи матери, потому что ходили слухи, что она уже списала меня со счетов.
И это правда. Слухи оказались правдой.
Двадцать тысяч долларов!
Мои мысли плавали посреди страха, позора и безумия: мое сердце билось как сумасшедшее. Я хотела победить, чтобы стать хоть кем-то, хотя бы на несколько коротких секунд получить поздравления толпы.
— Илэйн! — вновь попыталась мать, но я ее не слушала.
Харриет еще сильнее сжала мое колено, но я не слушала.
Двадцать две тысячи долларов!
Со мной пыталась бороться дочь знаменитого борца, которая пыталась найти себя в качестве модели, но провалилась. Вероятно, она пыталась показать себя публике и таблоидам так же, как и я.
Двадцать четыре тысячи долларов!
Мать хмурилась, несмотря на наигранные радостные возгласы.
Двадцать семь тысяч долларов!
Зельда Харт. Дочкой борца была Зельда Харт. Я слышала, что она принимала участие в песенном конкурсе и провалилась.
Двадцать восемь тысяч долларов!
— Серьезно, — прошептала Харриет. — Пожалуйста, Илэйн, что ты творишь? Не думала, что у тебя есть…
Ее голос оборвался. Моя рука не опускалась.
Двадцать девять тысяч!
Я чувствовала тошноту. Жажду кокаина. Желание вскочить со стула и бросить всё. Но всё дело было в аплодисментах. В том, чтобы заглушить внутренних демонов, хотя бы на одну короткую минуту. В том, чтобы заглушить демонов дяди Лионеля и его темных дружков со всеми их темными секретами в уголках моей души.
И заглушить демона, которым был Люциан Морелли.
Вот дерьмо. Люциан Морелли оказался демоном. Демоном, который в моих мечтах овладевал мной и моей никчемной душой.
Тридцать! Тридцать тысяч долларов!
Я должна перестать думать о Люциане Морелли. Каким-то образом я должна перестать думать о нем.
Я вернулась в реальность, когда рука Зельды опустилась за соседним столом. Она хлопнула в ладоши и поздравила меня через весь зал, и всё внимание сосредоточилось на мне. Каждая йота внимания всех присутствующих в зале оказалась на мне.
Я сделала это. Я выиграла какого-то дурацкого пингвина, когда у меня не было налички даже выкупить свою душу из ада.
Мои глаза казались стеклянными и мертвыми, и раздавшиеся аплодисменты ничего не значили. Отвращение матери по-прежнему громко било по мне несмотря на то, что она улыбалась вместе со всей толпой.
Но затем раздался голос. Голос, который не имел для меня значения. Такой чистый британский акцент, что у меня сперло дыхание.
— Пятьдесят тысяч долларов, — произнес мужчина.
Нет.
Этого не могло произойти.
Я увидела его тьму. Увидела статность его осанки. Увидела оправу его очков, когда он поднял руку вверх, будто самый спокойный мужчина на планете.
Я увидела надетую на нем одежду, которая совсем не походила на одежду Морелли, и диктофон, и камеру, которую он так аккуратно расположил на столе рядом с собой.