В душе старого джентльмена, все еще не остывшего, происходила тяжелая борьба; наконец его воспитанность восторжествовала; сделав жест послушания и пробормотав что-то вроде: «Если леди Бомонт… конечно… дама», — он последовал за молодым человеком обратно в салон. Прошло не более полуминуты, как новый взрыв смеха дал нам понять, что он, по всей вероятности, снова оказался мишенью насмешек.
— Я от всей души прощаю милого старого Чолмондели, — сказал Бомонт, помогая нам снять пальто. — У него несовременный ум.
— Что такое современный ум? — спросил Грант.
— О, это такая штука, знаете ли… удивительно передовая — надо все в жизни принимать не всерьез. — В это время изнутри донесся новый взрыв смеха.
— Я потому только спрашиваю, — сказал Бэзиль, — что из двух последних ваших друзей, обладавших современным умом, один считал, что нельзя есть рыбу, а другой — что следует есть людей. Прошу прощения — кажется, сюда, если я не ошибаюсь.
— Знаете ли, я никак не могу уяснить себе, к какой группировке принадлежите вы, — с какой-то лихорадочной суетливостью сказал лорд Бомонт, семеня вслед за нами. — Порой вы кажетесь ярым либералом, а порой — заядлым реакционером. Вы современный человек, Бэзиль?
— Нет, — громко и весело сказал Бэзиль, входя в переполненную гостиную.
Впервые за весь вечер наш приятель с восточным лицом на несколько минут перестал быть центром всеобщего внимания. Тем не менее двое присутствовавших продолжали смотреть на него, не отрываясь. Во-первых, дочь хозяина дома, Мериель Бомонт, не сводившая с него своих огромных фиолетовых глаз и охваченная бешеной жаждой к словесным поединкам, свойственной представительницам высшего общества. Во-вторых, сэр Уолтер Чолмондели, на лице которого было написано безмолвное и тщательно сдерживаемое, но тем не менее явное желание вышвырнуть болтуна в окно.
Наш приятель сидел в кресле, немыслимо изогнувшись; все в нем, начиная от извилистых линий его подвижных ног и кончая волнами серебряных волос, напоминало скорей кольца змеи, чем негибкие человеческие члены; именно этого блестящего, змеевидного джентльмена, глаза которого столь победоносно сейчас сияли, видели мы сегодня на улице.
— Однако я не могу понять, мистер Уимполь, — пламенея, сказала Мериель Бомонт, — как это вам все так легко дается! Вы изрекаете чисто философские истины, а получается у вас что-то невероятно смешное. Приди мне в голову такие мысли, я бы так смеялась, что никак не могла бы разобраться в них.
— Я вполне согласен с мисс Бомонт, — сказал сэр Уолтер, внезапно давая выход своему негодованию. — Приди мне в голову подобная чепуха, я бы с трудом мог сохранить самообладание.
— С трудом могли бы сохранить самообладание, — подхватил мистер Уимполь, принимая тревожный вид. — О, храните ваше самообладание! Сдайте его на хранение в Британский музей!
Раздался общий смех, тот самый смех, которым всякое общество награждает удачную и быструю реплику.
Сэр Уолтер, внезапно побагровев, прохрипел:
— Да знаете ли вы, по чьему адресу вы отпускаете ваши проклятые шуточки?
— Я никогда не отпускаю шуточек, не изучив предварительно свою аудиторию, — ответил Уимполь.
Грант перешел на другой конец комнаты и тронул рыжеусого секретаря за плечо. Сей последний сидел, прислонившись к стене, и с довольно пасмурным видом наблюдал происходящее; но пасмурность его принимала, как я заметил, особенно странный оттенок, когда он переводил глаза на юную хозяйку дома, жадно внимавшую Уимполю.
— Могу я сказать вам несколько слов по секрету, Дреммонд? — спросил Грант. — По делу. Леди Бомонт простит нас.
По просьбе моего друга я вместе с ним вышел из гостиной, чрезвычайно удивляясь этой странной секретной беседе. Мы пришли в комнату, смежную с холлом.
— Дреммонд, — резко сказал Бэзиль, — сегодня здесь собралось много хороших и столько же нормальных людей. По какому-то несчастному совпадению все хорошие люди, собравшиеся здесь, сумасшедшие, а все нормальные — мерзавцы. Вы единственный знакомый мне здесь человек, обладающий честью и не лишенный здравого смысла. Что вы скажете об Уимполе?
У мистера Дреммонда были рыжие усы и бледное лицо, но теперь его лицо внезапно стало таким же красным, как усы.
— Я ему не судья! — сказал он.
— Почему? — спросил Грант.
— Потому что я его ненавижу, как самого сатану, — после долгой паузы яростно сказал Дреммонд.
Ни Грант, ни я не нуждались в объяснении; взгляды, которые Дреммонд бросал на мисс Бомонт и на незнакомца, были достаточно выразительны.
Грант спокойно произнес:
— Но до того, до того, как вы начали его ненавидеть, что вы думали о нем?
— Я в ужасно затруднительном положении, — сказал юноша. И мы по голосу его, чистому, как колокольчик, поняли, что он честный человек. — Скажи я о нем то, что я чувствую в данную минуту, я бы потерял веру в себя. Я бы хотел найти в себе силу сказать, что с первого взгляда он показался мне очаровательным, но опять-таки дело в том, что это вовсе не так. Я ненавижу его — это мое частное дело. Но он мне не нравится — право же, он мне не нравится совершенно независимо от моих личных к нему чувств. Должен признаться, вначале он держался гораздо спокойнее, но мне не понравилось его нравственное фатовство, если можно так выразиться. А потом пришел славный старик, сэр Уолтер Чолмондели, и этот малый с его шутовским остроумием начал бессовестно высмеивать его, как вы сами имели случай убедиться. Тогда я почувствовал, что он безусловно скверный человечек, ибо это нехорошо — задевать кроткого старика. А он задевает бедного старикашку беспрерывно и жестоко, словно старость и кротость — его личные враги. Вот вам показания предвзятого свидетеля — примите их к сведению, если хотите. Признаюсь, я ненавижу этого человека, потому что некая особа восхищается им. Но я верю в то, что я бы ненавидел его и помимо этого, только потому, что его ненавидит сэр Уолтер.