«Эй, малыш Иззи! Скажи-ка нам, почему ты обрезанный?» - эта фраза отпечаталась в моей памяти, как фермер ставит клеймо на свой скот. - «Эй! Давай же! Покажи его нам! Покажи-ка своего малыша! Мы все хотим посмотреть на него…»
Как я уже говорил, я был слабым и не мог дать отпор обидчикам. Я помню, как было холодно моим ногам, когда один парень из шайки Майкла держал меня за плечи, а другой стягивал с меня штаны и нижнее белье. Я помню… Боб… я помню лица каждого, кто был при этом. Лица, которые смеялись и показывали на меня пальцем… я помню хихикающих девиц, которые готовы были лопнуть от смеха… я помню… Господи… я помню Майкла Уиллиса, и деревянную линейку в его руках… линейку, которой он избивал детей, отказывающих подчиняться его прихотям… линейку, которая оставляла не теле красные жгучие следы, и тонкие ссадины, если бить ребром…
«Спой- ка нам, малыш Иззи! Спой нам! Девочки хотят послушать твой чудесный голосок. Ну, что же ты? Только посмотри, как ты себя ведешь! Надо тебя проучить, верно, ребята?»
Все соглашались… Я помню… холодный пол… я лежу на холодном полу и чувствую, как меня бьют по спине, и все это потому, что я отличался от других детей. Все потому, что я был обрезанным, а они нет…
Мы росли, Боб… рос я… прошли годы, и я покинул приют. Я стал юношей, затем мужчиной. Я почувствовал, как детская хандра потихоньку отпускает мое тело, и с каждым днем мои мышцы становились все сильнее… я вырос, Боб… вырос… но детские страхи, насмешки…
Нет… они преследовали меня… они являлись ко мне по ночам, в моих кошмарах, повторяющихся ночь за ночью. Перед глазами мелькали лица… перед глазами маячил Майкл Уиллис со своей линейкой.
«Спой- ка нам, малыш Иззи! Давай же! Покажи его нам!»
Я жил, но его голос, доносившийся из детских лет, вскармливал ненависть и жестокость в моей душе. Я был спокойным человеком. Вежливый, образованный библиотекарь. Я улыбался людям, в тот момент, когда моя душа плакала. Я смотрел на детей, на их счастливые улыбки, и вспоминал улыбки тех, кто смеялся надо мной. День за днем, Боб… это тянулось бесконечно… но я держал себя в руках… жизнь в приюте научила меня быть сильнее.
Когда мне было двадцать семь, библиотеку закрыли, а в другую меня никак не хотели брать, и мне пришлось искать себе новую работу. После нескольких месяцев поисков, я стал почтальоном. Мне нравилась эта работа, Боб… честно… я любил ее. Я ходил по городу, слушая любимую музыку. «Пожалуйста, мэм. Ваша утренняя газета», - говорил я старушкам, которые ждали моего прихода. Они улыбались мне и говорили, что я очень хороший человек, и мне это нравилось. Здесь я почувствовал себя самим собой. Здесь, я был нужным. Здесь, я был настоящим…
Близилось Рождество. Я не помню, какой это был год, но, кажется, две тысячи пятый. Да, наверняка… Был вечер. Тихий вечер сочельника. Я заглянул в свой график, и обнаружил в нем незнакомый адрес, по которому еще ни разу не относил, ни писем, ни посылок. Я направился прямиком туда. У меня было прекрасное настроение в тот вечер, Боб… прекрасное… я помню, как мне нравилось смотреть на кружащийся снег, подсвеченный уличными фонарями. В наушниках играла какая-то симфония. Я не помню, какая именно, но мне очень нравилась классическая музыка. Она была божественной.
Я шел, и снег хрустел под моими ногами. Я был один, Боб, но мне было уютно в моем одиночестве. Мне никто не был нужен, и когда другие люди разделяли вместе со своей семьей праздничный ужин, я просто сидел в своей коморке, зажигал несколько свечей и в тишине съедал свой обычный рацион. И мне было хорошо…
Боб… я не был плохим человеком… да, порой у меня были приступы ярости и агрессии, но во всем Нью-Йорке не нашлось бы ни одного человека, кто мог бы увидеть это. Я сам справлялся со своей бедой, один. Я переживал, плакал и злился, но старался держать себя подальше ото всех, потому что понимал, что люди ничем не заслужили почувствовать мой гнев. Никто из них не был повинен в моем горе, и даже если среди них были те, кто смеялась надо мною в детстве, я любил их. Любил и ценил… каждого, Боб… я любил людей, даже тогда, когда они не любили меня.
Я подошел к назначенному адресу. Это был небольшой частный дом, какие обычно берут в долгосрочный кредит молодые семьи. На первом этаже, за оградой, совсем невысоко от тротуара было окно в гостиную, как я потом выяснил. На улице уже было совсем темно, а из окна струился теплый желтый свет. Я решил заглянуть в него и посмотреть, не оторву ли я хозяев дома от праздника. Я заглянул…
Боб… именно это я и видел в своем сне… я видел воспоминание о прошлой жизни… я не знаю, как такое возможно, и, прошу тебя, не надо мне это объяснять. Это не важно. Важно было другое. Тот мальчик, самый младший, которого во сне я принял за себя, был младшим сыном этого семейства. Когда я стоял у их окна, и на меня опускался снег, он обернулся и посмотрел в окно…
На какой- то момент, Боб… на какой-то маленький момент, мы встретились с ним взглядом. Он смотрел на меня такими добрыми глазами, какими только могут смотреть дети, не знающие, что в жизни есть боль и страдания. Он улыбался, Боб… но улыбался вовсе не так, как скалились другие дети. Он улыбался просто от души, потому что ему так хотелось… потому что именно так, с улыбкой он и воспринимал этот мир.
Никто не обращал на него внимания. Он поднял свою ручку и помахал мне, а я улыбнулся и помахал в ответ…
Боб… даже в этот момент уже было не избежать того, что случилось далее…
Роберт Льюис почувствовал, как ногти впиваются в ладони. Его глаза, так же, как и глаза самого Иззи, постепенно намокали от слез.
- Я стоял и смотрел на них. Какие они радостные. Четверо детей и старушка, укрытая клетчатым пледом. Все было именно так, как я видел потом во сне. Именно так, Боб. Мать, красивая молодая женщина, по которой и вовсе не скажешь, что она родила четверых, заходила и выходила из комнаты, сервируя стол и заставляя его горячими блюдами и закусками. Когда она исчезала из комнаты, старшие дети то и дело схватывали что-нибудь со стола и старались это проглотить до возвращения матери. Иногда они заставала их за этим, и произносила что-то, чего не было слышно за оконным стеклом. Лишь только маленький мальчик продолжал сидеть и смотреть на меня. Он просто сидел и смотрел, и ему было абсолютно неважно, кто я такой на самом деле. Мне… Боб… мне показалось, что только этот ребенок видит меня насквозь… что только он может принять меня именно такого, какой я есть на самом деле…
Все были в сборе, и не хватало только главы семейства - отца. В какой-то момент мне показалось, что его и вовсе нет, но это было слишком сурово, для этого образца идеальной американской семьи. Отец был, и очень скоро я его увидел…
Майкл Уиллис. Он вошел в комнату, натачивая тонкий разделочный нож. Он был совсем взрослым мужчиной, но я узнал в нем именно те черты, которые запомнил в детстве. Его волосы были точно так же зачесаны назад, а глаза хищно смотрели на запеченных куропаток, как когда-то смотрели на меня самого.
Я не верил своим глазам… спустя столько лет, я встретил того, о ком помнил каждый день. Я отказывался верить в происходящее и думал, что мои собственные глаза стали обманывать меня. Нырнув в свою сумку и посмотрев график, я увидел то, но что поначалу не обратил никакого внимания.
«Уиллис М…» - далее шел адрес. Сомнений не было. Это был он.
В этот момент, Боб… в этот момент что-то щелкнуло во мне. Словно в моем собственном сознании другой Иззи Голдмен взял меня и оставил в сторонку, чтобы я смотрел за тем, что он предпримет. И он предпринял…