Лейтенант все еще был без сознания и башнер тоже. Последний, видимо, ударился головой при падении. Надо оттащить их подальше, все-таки танк-то горит. Тарасов подхватил командира, и тут только острая боль напомнила, что в руке у него сидит осколок.
— Не беда… как-нибудь… Мягкие ткани, наверное: болит, а действует все же.
Он перетащил товарищей в большую воронку от снаряда: как-никак все же укрытие. Потом сходил за пулеметом, принес четыре диска. Один оказался пустым.
— Вот дурень, — с досадой выругал себя Тарасов. — Не доглядел. — Будто он мог доглядеть там, в дыму горящего танка. Внимательно, неторопливо Тарасов осмотрел пулемет. Исправен. Знакомый щелчок установленного в магазинную коробку диска внезапно вернул Тарасова к действительности.
— Как-то там, на переправе?..
Тарасов осторожно выбрался из воронки и пополз вдоль стены дома. Добравшись до угла, танкист выглянул: улицей, по направлению к реке бежали немецкие автоматчики.
«Танки, наверное, еще не перешли реку. А немцы хотят сбить нашу пехоту, которая закрепилась на этом берегу. Не выйдет!»
Тарасов подполз к воронке, схватил пулемет, диски. Но тут силы неожиданно оставили его.
— Ну, ну… чего же ты… надо же. Надо. Ползи, — требовательно приказывает обессиленному телу несломленная воля танкиста. — Что же ты, а? Антей у родной земли набирался сил, а он с кем сражался? С Геркулесом. А здесь просто надо пострелять немного и все. Помоги, родная. — Михаил припал лицом к взрыхленной земле. Словно сотни острых, раскаленных иголок впились в обожженную кожу танкиста. Он едва не вскрикнул, отпрянул, оттолкнулся ногами и локтями от земли, и вдруг пополз.
— Не выйдет, не выйдет, — шептал он и полз нескладно, рывками к тому месту за выступом дома, которое выбрал себе как огневую позицию.
— Не выйдет. Не выйдет, — беззвучно произносили его губы, когда пулемет уже яростно бился в его руках, посылая короткие, прерывистые очереди почти прямо в лицо уже поровнявшимся с ним немецким автоматчикам.
Немцы попадали на землю. Кто навсегда, кто, спасаясь от его пулемета, — этого Тарасов не знал. Да это и неважно. Главное — остановить. Может быть, именно этих нескольких минут не хватало товарищам, там, на переправе.
Да, конечно же, именно так и есть. Вот донесся рокот танковых моторов — это идут свои танки — какой танкист не различает машин по звуку. И раскатистое, вначале нестройное, но все крепнущее «ура»…
— Пехота, — подумал Тарасов. — Кажется все…
Но он ошибся. Немцы обрушили на садик, скрывающий горящий танк и неожиданно воскресшего пулеметчика, множество снарядов. Ободренные огнем своей артиллерии, а может, наоборот, напуганные им: ведь снаряды рвались совсем рядом — вражеские солдаты, которых пулемет Тарасова заставил прижаться к земле, вскочили на ноги.
Тарасов припал к пулемету. В паническом, почти суеверном ужасе немцы, оставшиеся в живых, бросились врассыпную.
Близкий, тяжелый разрыв оторвал танкиста от земли, вырвал из его рук пулемет. Собственно, Тарасов не успел осознать, что это разорвался снаряд. Он только ощутил, как его подняла могучая, упругая волна, с которой нет никаких сил бороться, подхватила и швырнула в душную, горячую пустоту…
Тарасов очнулся в том самом садике, под прикрытием которого командир его танка гвардии лейтенант Быстренин послал первый снаряд врагу. Справа, слева между яблонями стояли носилки. На таких же носилках лежал и он — Тарасов. На крыльце домика появилась девушка в белом халате.
— Ага. Все ясно — медпункт.
С соседних носилок донесся тихий разговор.
— Скажи, браток, деревню-то заняли, почитай, уж всю? — спросил хрипловатый басок.
— Нашел чего спрашивать. Давно заняли. Дальше пошли, — с некоторым оттенком превосходства ответил молодой, срывающийся на дискант, голос.
— Теперь немец покатился — только догоняй.
— Не так-то просто. Смотри: догонишь — дадут да еще накладут.
— Все одно. Где ему теперь! Войне скоро конец. Обидно, что под конец ранило. В Берлин не попадешь.
— Ну, до Берлина, еще далеко.
— Это как идти.
— Как воевать, а не как идти.
— Это все одно. И что у тебя за характер вредный, что не скажешь — все поперек.
Помолчали.
— А после войны хорошо будет. Больно хорошо, — снова заговорил хрипловатый.
— Скажешь тоже — хорошо. Красиво!
В хрипловатом баске, видимо, немолодого солдата Михаилу почудились знакомые нотки. Они чем-то напоминали ему отца. Тарасову неудержимо захотелось что-нибудь сказать хорошее, светлое, бодрое — и о том, что война все же кончится, и как будет хорошо после войны. Но почему-то застеснялся этих незнакомых раненых солдат, чей разговор он нечаянно подслушал, и тогда, осторожно подтянув к себе тоненькую веточку молодой яблоньки, он улыбнулся ей:
— Расти будешь, цвести будешь, — ласково прошептал Миша Тарасов, точь-в-точь как говорил отец-садовод каждому вновь посаженному деревцу.
Один в осажденном танке
Было это при освобождении одного из небольших городков на Украине.
Советские танки внезапно ворвались в город и помчались по улицам. Их дерзкая и неожиданная атака вызвала среди врагов панику, но вскоре немцы опомнились, открыли огонь и взять город с ходу не удалось.
Танк, который вел механик-водитель сержант Беликов, ворвался в город одним из первых. Он уже достиг центра города и выскочил на площадь, когда командир танка получил по радио приказ — отходить. Танк лихо развернулся, чиркнув гусеницами по булыжной мостовой, но тут сразу несколько тяжелых ударов по броне… Может быть, их было два, может, три или пять — кто их сосчитает. Никакие самые лучшие тормоза не способны так резко осадить танк, словно врыть его в землю. И оттого, что этим тормозом была сама смерть, танк, как сраженный богатырь, поник гордой головой, низко-низко склонив изуродованный ствол орудия. Гусеница раскрутилась, выстелив на булыжнике быструю стальную дорожку. Сорванный каток прокатился по ней, подпрыгивая на неровностях мостовой, пересек площадь, ткнулся в тротуар, покружился на месте, качнулся и осторожно лег на бок.
Где-то далеко, должно быть, на окраине, ухнули несколько раз танковые пушки, и все стихло… Подбитый танк остался один в центре города, занятого врагом.
…Первыми ощущениями Беликова были тупая головная боль и жажда. Он приподнял голову, но сразу же невыносимо заломило лоб. Инстинктивно он откинулся назад, с силой стиснул веки — стало как будто легче.
— Два глотка воды, и все пройдет.
Беликов потянулся к бачку. Пошарил и неожиданно нащупал чью-то руку. Он радостно сжал ее:
— Братцы, дайте водички.
Но никто не откликнулся. Он потряс руку — сна оставалась вялой и не ответила. Тогда Беликова охватил безотчетный страх, его словно сковал внезапно нахлынувший холод, и, чтобы вырваться из этого леденящего оцепенения, Беликов широко раскрыл глаза. Оказывается, все нормально. Он в танке, на своем месте, рядом стрелок-радист, это его руку держит в своей Беликов. Сержант чертыхнулся и дернул к себе радиста:
— Ты что же это…
Радист покорно качнулся и навалился на Беликова. Он был очень тяжелый — той налитой тяжестью, какой бывает тело человека либо сонного, либо…
— Убит! — прошептал Беликов, осторожно отстранил радиста и, глянув в смотровую щель люка, увидел дома, площадь — ее он сразу узнал, — только сейчас она была непонятно пустынна.
— Товарищ командир, где наши-то? — громко спросил Беликов. Никто не ответил.
Сержант подлез под пушку и забрался в башню.
Одного беглого взгляда было достаточно, чтобы убедиться: живым в танке остался только он, Беликов.
Что-то надо было немедленно предпринять. Но что именно, он не знал. «Непонятно, куда делись другие наши танки? Надо поглядеть».