— Ишан! — со всех сторон звала толпа.
— Бог тебя накажет, учитель!
Масуда гнали и пугали богом. Всегда пугают богом, когда сами ничего не могут сделать.
— Товарищ Махкамов! — Оставив за спиной людей, столпившихся у хибарки ишана, Масуд увидел ферганца Салиджана Мамадалиева, приехавшего в школу несколько дней назад. — Салимахон и тетя Умринисо послали меня сюда. До школы докатилось, что вы здесь выступаете. Здорово! Вы…
— Что — я, Салиджан? Слышите — они зовут ишана.
— А как вы хотели? Чтобы все сразу, в один час, изменилось? Сто лет, какой сто, тысячу верили в ишана, а услышали газель Навои и разбежались? Нет, Масуд-ака. Но все равно — здорово! Я любовался и гордился вами, честное слово. Что-то да останется у каждого. Честное слово! — повторил Салиджан.
А у ворот школы Масуда ждал Исак-аксакал, и конь стоял рядом, понуро опустив голову, устал за дорогу. Два дня назад председателя позвали в Ташкент — по его делам, как он сказал, уезжая. Уже вернулся, значит. И Масуд подбежал к нему, поздоровался и спросил:
— Ну, что?
— Я сразу к тебе, — ответил «аксакал». — Еще дома не был.
— Что такое?
— Бери коня, самого быстрого, и — в Ташкент.
У Масуда похолодело и защемило в сердце. Он сделал еще шаг к председателю:
— Дильдор?
— Нет, ей лучше. Просили тебя приехать. Просили передать, что ждут.
— Кто просил?
Угрюмое и усталое лицо Исака тронула слабая улыбка. Теплая, как воспоминание.
— Акмаль Икрамов, акаджан.
— Меня?
— Тебя. Я ведь тебе говорю, а не ему, не ей…
Он показал рукой на веранду, где появилась Салима.
— Так, — опустив голову и задумавшись, сказал Масуд. — А зачем?
Теперь он вскинул голову, а Исак развел руками:
— Не знаю до тонкости. Знаю только, что Обидий — это вражина… другого слова не подберешь… подал наркому не ту докладную, что мне показывал, что я читал, а совсем другую написал. Я всем это рассказал, какая раньше была! И ему.
— Кому?
— Товарищу Икрамову.
— Вы были у него?
— Был, был. А как же!
— Говорили с ним?
— Вот так, как с тобой.
— О школе?
— Да, и о ней, конечно.
— Что вы ему сказали?
— Совсем не то, что Обидий написал в своей ташкентской докладной, контра!
— А он? А товарищ Икрамов что?
— Ждет тебя, я говорю! Лучше его я тебе не сумею сказать. Ну, чего стоишь? Бери коня и езжай!
— Коня не надо. У меня «аэроплан» есть.
— Быстрей велели.
— На «аэроплане» быстрей, он есть не просит. Салимахон!
— Не медли.
В голове Масуда заворочалась беспокойная догадка: «Что-то еще случилось, это не все…» И, положив руку на плечо Исака, он спросил:
— Аксакал! Вы мне все рассказали?
Газета со статьей Т. Обидова лежала под поясным платком Исака, под халатом, но он решил ни за что не показывать ее Масуду перед дорогой. Сам Икрамов его успокоит, вразумит. А сейчас чего говорить? И так парень нервничает из-за Дильдор. Лишней соли на раны сыпать? Конечно, не лучше, если Масуд увидит газету где-нибудь по дороге, но вряд ли… Скорее всего, разминется с медленной почтовой арбой, которая развозила ташкентские издания по кишлакам с опозданием на два, а то и три дня. Пусть прочтет этот, как говорил Алексей Трошин, «клеветон» уже в Ташкенте. А там сразу и разговор с Икрамовым…
Масуд катил, с воодушевлением крутя педали своего застоявшегося «аэроплана». К секретарю ЦК! По пустяку не позвали бы. Кого? Сельского учителя.
А главное — завтра он будет в Ташкенте. Увидит Дильдор, зайдет к ней, как обещал. Увидит маму, отца. Завтра…
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
Дальше и дальше оставалось все, к чему Масуд уже привык, что каждый день и видел и слышал. Чинаровая роща, мельница, мост… Шум реки, зябкие ночи, в которые с векового ореха около дома Салахитдина-ишана, опустевшего теперь, ухает сова.
Тетя Умринисо уже, наверно, звонит в свой колокольчик, зовет детей на первый урок. Справится ли с порядком в школе Салима, которую он оставил за себя? Школа, может быть, самый мирный дом на земле, но забот в ней — хоть отбавляй! В Ташкенте он обязательно улучит минуту, зайдет в Наркомат просвещения и поблагодарит, кого надо, хоть самого Обидия, за то, что прислали двух новых учителей — Салиджана и Ульмасхон, славные ребята. В самый раз приехали — как-никак у них, в Ходжикенте, теперь около трехсот учеников, не считая тех, кто ходит на курсы ликбеза.
В дороге хорошо думается. Вспоминались день за днем, и он поразился, неужели все это произошло за такой недолгий срок? Были дни разрушительные, как горный обвал. Были и такие, когда казалось, что все вокруг перерождается, чтобы расти в цвету. Люди еще не понимали, сколько сил в руки дала им новая жизнь, а он сейчас думал, что не зря в народе исстари говорят: «Мир дунет — буря, мир плюнет — море!» Невозможно переоценить эту силу — миллионы рук, взявшихся вместе за одно дело.