— Я понял, Акмаль-ака.
— Что ты понял, братишка?
— Чтобы учить, надо самому учиться. Мне иногда тоже снится, как я снова приехал в школу…
Икрамов улыбался и помаргивал прищуренными глазами.
— Учиться можно и надо каждый день. У народа — его знаниям, доброте, трудолюбию. У природы. Она много дает разуму, если наблюдать за ней, а не просто любоваться. У книг…
Кто это написал?
— Не знаю. Замечательные стихи.
— Да, замечательные. Арабский поэт Аль-Мутанабби. Он умер еще до нашей эры. Но уже тогда звал учиться. А мы открываем двери школ. Вот кто мы такие! Мы осуществляем давнюю, тысячелетнюю мечту лучших людей планеты. Мы — коммунисты!
Икрамов встал — пора прощаться. Масуд разволновался и не мог найти слов, которые обязательно надо было сказать на прощанье. Он пережил лучшие минуты в своей жизни. С ним говорил ответственный руководитель партии Туркестана, как с равным, как с помощником, как с другом, называя на «ты», наверно даже незаметно для себя.
Официальный момент, когда они жали друг другу крепкие руки, не снял этой близости, не отодвинул их друг от друга, но все же был уже немножко другим.
— Я пришлю вам книги, — пообещал Икрамов. — О Ломоносове. И стихи Аль-Мутанабби. В подарок.
Масуд поблагодарил его за все и вышел. И когда ехал на своем велосипеде к Дильдор, все думал, какой радостью поделится сейчас с ней. Одна эта радость ее вылечит.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ
А ей становилось хуже. И его не пустили к ней в палату. Сначала он не мог даже поверить, что не увидит ее, прикладывал ладонь к груди и повторял всем, что он из Ходжикента, что люди будут спрашивать его о ней и он не сможет ответить, что не видел Дильдор. Люди станут презирать его и будут правы. Он не какой-нибудь посторонний. Он — учитель из школы, где она начала заниматься на курсах ликбеза. Как же он не проведает свою ученицу? Почему?
— Потому что ей плохо. Для ее же спокойствия допуск к ней запрещен. Это понятно? — спросила его строгая и немолодая женщина в очках, глянув на него в стеклянное окошко терпеливо, но недобро.
— Нет, — сказал он, — непонятно.
— Жаль, что вы не понимаете, — сказала женщина, качая головой и вернувшись к своим записям в толстом журнале. — Ведь это для ее же пользы. Ее надо беречь. Приходите в другой раз.
— Я не пришел, а приехал. Издалека.
— Приедете снова.
— Но сейчас, когда я уже здесь…
— Вы что, не хотите поберечь ее? — спросила женщина, второй раз подняв на него неуступчивые глаза.
— Жизнь готов отдать!
Женщина что-то поняла, лицо ее смягчилось, глаза подобрели. «Пустит!» — подумал Масуд, и отлегло от души. А она посоветовала:
— Подождите главного врача. Он сейчас на обходе. Я сама не могу.
— А кто главный?
— Сергей Николаевич.
Как же это сразу не пришло тебе в голову? Слишком ты перевозбужден, Масуд. Надо сесть на скамейку и успокоиться. Придет Сергей Николаевич, тот самый, который приезжал за ней в Ходжикент, и сразу все изменится. И он пустит тебя к Дильдор, и она почувствует себя лучше.
Зал регистратуры казался ему большим. У стеклянных окошек толпились люди. Иногда больные спускались сюда к своим родным, кто с перевязанной рукой, кто на костылях, все в халатах из полинявшей байки. Ну пусть его не пустят наверх, может быть, к нему вот так же спустится Дильдор, и он расскажет ей… Стали вспоминаться какие-то фразы и моменты недавней встречи с Икрамовым. Книги, которые ему пришлют, они будут читать вдвоем с Дильдор. Самые интересные книги на земле. Сколько их, еще не прочитанных книг. Ничего, они с Дильдор молодые, все успеют…
Икрамов сказал: учиться надо каждый день — у людей, у природы… Они с Дильдор не потеряют ни дня, ни часа.
Обрывки этих воспоминаний и раздумья вдруг рассекла острая, как бритва, догадка. Проклятый Шерходжа может быть в Ташкенте, и к Дильдор закрыли всякий доступ, кроме своих, знакомых и проверенных людей. Верно. Очень верно!
Он подошел к овальной дырке в стекле, за которым сидела женщина, и сказал:
— Я не Шерходжа. Меня зовут Масуд Махкамов.
Она вздохнула, как видно сдерживая себя, чтобы вконец не рассердиться, почистила перо своей ручки промокашкой.