— Не волнуйся, отец, — успокоил он, — я сейчас сильнее, чем раньше. Я ведь не один…
Все понимающий отец положил руку на плечо ему:
— Я говорю с Сергеем Николаевичем по телефону. И мы бываем с мамой в госпитале. Мы заходим. Мама чаще меня, конечно, но и я…
Они обнялись, и вот он уже часа три опять крутил педали своего «аэроплана» и катил по дороге, ползущей вверх, вверх. А лицо Дильдор стояло перед ним, и ничто не могло заслонить его — ни встречные арбы, ни всадники, ни люди, шагающие с котомками на плечах. Дорога, как река, несла проезжих, прохожих, безымянные жизни, незнакомые судьбы. Осенние сумерки быстро сменились туманами, туманы — темнотой, кое-где пробитой одинокими огоньками. А лицо Дильдор маячило перед ним, как будто он ехал к ней.
Дильдор спала у окна, на койке, разбросав черные волосы по белому квадрату подушки. Лицо ее было открыто, как будто для того, чтобы Масуд мог получше рассмотреть его от дверей. Никогда оно не было таким дорогим и близким… Бледное, сильно осунувшееся. Но, может быть, это казалось от хмурого света осеннего дня за окном? Лампа, подвешенная к потолку, еще не горела. Окно глядело во двор, и было тихо, городской шум не проникал сюда. Масуд стоял молча, хотя беспрерывно шептал в уме, про себя: «Спи, любимая, набирайся сил. Мы с тобой еще споем и станцуем на нашей свадьбе. Спи…»
Он старался не замечать усталости, наливавшей своей тяжестью ноги, и стремился до полной темноты доехать хотя бы до Байткургана, чтобы переночевать у знакомого чайханщика Джурабая-ака.
Лишь один раз он вздрогнул, когда его обогнал внушительный всадник на вороном коне. И понесся… Вороного угнал Шерходжа, убив Халмата. Шапка в меховой опушке, может быть, кунья, как у него, по описанию примет. Но этот, быстро скрывшийся в темноте, вроде бы долговязый, а Шерходжа… И не такая бестолочь Шерходжа, чтобы не сменить шапки. И конь мог показаться вороным в темноте, а на самом деле — серый или даже белый.
Если это Шерходжа, почему не остановился? Не узнал его? Тоже ведь есть свои, сообщившие ему, что Масуд уехал на велосипеде, а это не такая уж частая штука на Газалкентской дороге.
Крути педали, Масуд.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ
Шерходжа был еще в Ташкенте.
В то первое утро, когда он спал на плече Тамары, ее сердце еще раз доказало всю оправданность странных женских предчувствий, иногда кажущихся дикими и бессмысленными. Но, может быть, женщиной руководят какие-то инстинкты любви и беспокойства, потому что нельзя же, в самом деле, приписать это высшей силе.
Так или иначе, Тамара рано разбудила Шерходжу, еще в постели накормила его, ворчавшего и даже безжалостно ругавшего ее, а потом, едва явился на работу Закир, без лишних церемоний пообещала ему немалые деньги, если он найдет где спрятать дорогого ей человека. И насчет вайвояка, маузера. За особую плату, конечно.
Разговор о маузере и суммы, названные Тамарой, без лишних слов дали понять Закиру, что человек не просто дорогой, а и вполне серьезный.
— Не беспокойтесь, хозяйка, — ответил он. — Я постараюсь. Все можно.
Это вернуло Тамаре силы и надежды, еще вчера казавшиеся не угасающими, а уже угасшими. Все утерянное безвозвратно вдруг вернулось вместе с Шерходжой. Жизнь обманчива. Нет, не жизнь, а представление о ней. В самые безрадостные минуты, когда нет просвета впереди, словно будущее — за черной стеной, вдруг проглядывает солнце и открываются дали, еще неясные, не освещенные безмятежно, но говорящие, что будущее есть и за него нужно бороться.
Платой жизнью за жизнь? Может быть. Она была готова и на это. Неясные дали наполнились обещаниями, а жизнь не выполняет обещаний, если сидишь сложа руки.
Те, кого она ждала и боялась, явились раньше, чем Закир увел Шерходжу, как обещал, куда-то в укромное место. Они уходили черным ходом уже при стуке в уличную дверь, и она думала, не спуская глаз со спины Шерходжи: «Неужели я больше никогда не увижу, не обниму этой спины? Пусть! Только бы он был жив!»
В дверь стучали, грохоча.
Тамара открыла, зевая.
— Вы чего не отворяете?
— Спала.
— Долго проснуться, что ли?
— Постель убирала. Вы же ходить будете по дому. Смотреть.
— Могли и позже убрать.
— Я молодая женщина. Неудобно. Вы хоть из ГПУ, а мужчины, будете пялиться. Убрала постель и оделась…
— А откуда знаете, что мы из ГПУ?
— Другие так не стучат. Хоть немного уважают хозяев. А вам плевать.
— Потише, хозяюшка. Много вы знаете про ГПУ!
— Ко мне уже приходили, вот и знаю. Идите куда хотите, ищите кого хотите. Ваше дело.