Без всякого самообмана и сомнений он уже понимал, что пакет был тут ни при чем, ему просто не сказали о Дильдор заранее, а вызвали из-за нее. И он пожалел, что целую ночь по-дурацки просидел у печки в Байткургане, что останавливался у чайханы в Шуртепе, чтобы купить лепешку, пусть на минуту, но останавливался…
Водителя этого наполовину брезентового автобуса он попросил ехать к Шерабадскому арыку как можно быстрее, а про себя подумал: «Человек умирает!» — и его охватил ужас, и сердце сдавила боль, голова затряслась, и он тут же отогнал от себя эту мысль, потому что она была случайной и невозможной.
Проплывали редкие уличные фонари, оставались позади деревья, опустившие свои ветки под тяжестью раннего снега, отставали путники, закутавшиеся в чапаны…
Выпрыгнув из автобуса, он пулей промчался мимо сторожа, не обратив внимания на его окрик, и пустился в сторону корпуса, где лежала Дильдор. Он уже знал это… Чуть не упав на скользких ступеньках одноэтажного дома, он рванул тяжелую входную дверь, вовремя уцепившись за массивную ручку. Его одели в белый халат, в тесные, маленькие шлепанцы со стоптанными задниками и повели к ее палате. А он считал двери, запомнив их в тот раз…
И увидел мать, сидевшую в коридоре на скамейке, возле двери, за которой лежала Дильдор, и беседовавшую с медсестрой. И мать увидела его и встала, широко раскинув руки. Полные слез глаза все сказали сами раньше, чем он спросил, но все же не удержались и слова:
— Есть надежда? Хоть маленькая? Или нет совсем?
Мать ответила, вытирая слезы:
— Иди к ней. Она все время зовет тебя.
И он вошел — нерешительно и тихо — туда, приоткрыв дверь палаты, и остановился. Никогда он не видел таких бледных, совсем безжизненных лиц. Ему показалось, что… Но Дильдор, как ни были тихи звуки оттолкнувшейся и отплывшей двери и его шагов, услышала их и открыла глаза. И даже лицо ее изменилось, где-то в глубине, под кожей, побежала кровь, оно порозовело.
Со стула, вплотную придвинутого к кровати, поднялся кто-то, и тогда Масуд увидел его и узнал — это был Сергей Николаевич. Он положил руку на высокое плечо Масуда, постоял и вышел, оставив их вдвоем. А Масуд сел на его место, еще ближе попытался пододвинуть стул и молвил про себя: «Вы ничего не понимаете! Она будет жить!»
Он склонился над своей любимой, коснулся губами ее густых ресниц, погладил кончиками дрогнувших пальцев ее горящий лоб.
— Дильдор!
Она медленно набирала воздуха, собиралась с силами для ответа, но только слабо простонала. Но вдруг лицо ее опять порозовело, и рука поднялась и тронула его заросшую голову, и губы прошептали слово, которое он отчетливо услышал:
— Соскучилась…
— Скоро поправитесь, — сказал он.
— Да…
— И уедем в горы, где чистый воздух, и родниковые воды, и медовая трава — лучшее лекарство.
— Да…
Она отвечала с закрывшимися глазами, а теперь снова открыла их и даже улыбнулась — он угадывал все движения ее души по малейшим намекам.
— Увидела вас.
— Что вы хотите, Дильдор, любимая моя? Я все сделаю!
— Песню… — едва услышал он.
Девушка прикусила губу от боли и вытянулась, да, она как-то неестественно вытянулась, и он испугался и, наверное, крепче, чем можно, взял ее своими железными руками за худенькие плечи, но она опять прошептала еще тише:
— Песню…
Он покивал, сжав влажные веки и выдавив из-под них никчемные капли, нагнулся ниже, прислонил свои губы к ее уху и, обдавая его жарким дыханием, зашептал:
Дильдор чуть пожала ему руку, но ведь он уже научился все угадывать. Она благодарила… Ей, наверно, понравились стихи. Она скажет ему об этом потом, когда… Для всех она бессильная, слабая, а он помнит ее веселой и вновь увидит такой. Всем кажется, что ее глаза — огоньки потухающих свечей, а он видел их полными блеска и радости жизни… Вот они открылись, опять открылись. Они смотрели на Масуда, и он приподнял с постели ее легкую, как перышко, руку и стал гладить, думая, как развеселить любимую. А она смотрела на него и уже не видела. И рука, которую он все еще гладил, холодела…