— Там тропа, что ли?
— Есть, конечно…
— Не проводите?
Суюн-беке вцепилась в руку чабана, схватила его за локоть:
— Он не пойдет. Не пущу, хоть убейте!
След, открывшийся за домом, довел Масуда до арчовой рощи и долго путался в ней. Здесь беглец провалился, а здесь отдыхал, лежа на снегу пластом, это отпечатки его спины, его раскинутых рук и каблуков узких сапог… Не для снега твои сапоги, Шерходжа, не уйдешь…
Однако скоро неудержимо повалили крупные хлопья, и следы начали пропадать, пока не потерялись совсем. Иногда Масуд угадывал их, но это могли быть и старые следы, по которым он уже прошел… Да, вот отпечатки и его тяжелых и больших сапог, которых не спутаешь с другими. И тогда он сам прилег отдохнуть и подумать, что делать. Всем сердцем он чувствовал, что убийца где-то рядом, затаился, не мог уйти далеко, даже если чабан и показал ему тропу. Чего он так метался, так путался, как загнанный, Шерходжа? Не терять ни минуты!
А день кончался… Привалившись к старой арче, издававшей елочный запах, Масуд вдруг увидел раннюю звезду над мрачнеющей снежной вершиной и вздрогнул. Быстро станет совсем темно, через полчаса! Он подул на свои окоченевшие руки, подышал, выгоняя последнее тепло из глубины тела, и поднялся. А поднявшись, огляделся. Вон поляна в горном лесу… А за ней — скалы… Грудами лежали вековечные камни, выставив из-под снега острые края и углы. Кое-где и там росла арча… Через полчаса, даже меньше, ничего уже будет не видно. А в кошаре — белый конь, а в лощинке рядом — Серый. Бери любого… Одного можно убить, чтобы не на чем было догонять. Чабан не даст своего… Да и его коня можно пристрелить, Шерходжа не останавливался и перед людьми. У него — маузер…
Оставался один способ…
Масуд вышел из-под арчи и, покачиваясь, в рост зашагал через поляну. Пуля вжикнула мимо уха, а потом звук выстрела раздался над скалами, и эхо повторило его в горах.
«Все, — подумал Масуд, рухнув, лежа на снегу и вдавливаясь в него, — мы встретились! — Он не испытывал ничего, кроме радости. — Надо замереть, не шевелясь. Шерходжа уверен, что его пуля не пролетела мимо. Пусть так думает, боже, пусть он так думает, пусть так думает, — повторял Масуд и молился. — Я пролежу хоть до утра… Пусть он покажется!»
И снова вжикнула пуля и раздался выстрел. Вторая, третья… Масуд считал. Шерходжа разряжал в него свой маузер, чтобы самому остаться живым и — в безопасности. Он боялся. Пусть беснуется! Масуд считал выстрелы… Спасибо матери, что она родила его таким тяжелым, почти зарылся в снег… Спасибо снегу, что валил непрестанно сверху и засыпал его… Спасибо сумеркам, которые сгущались быстро, точно были заодно с Масудом. Он теперь не упустит убийцу, заметит его черную тень на снегу, едва та выползет из-за скал…
Одна пуля зажгла его плечо, но он не шевелился. И не застонал. В чистом и звонком горном воздухе далеко слышно… Стиснул зубы…
И вот посыпался снег с арчовых веток, повисших над скалами. И показалась еще серая тень. Она приближалась. До Шерходжи метров пятьдесят, сорок… Пусть подойдет. Один выстрел, одна пуля все решит. Ближе, ближе…
Когда он выстрелил из-под себя, Шерходжа взмахнул обеими руками, подержался чуть-чуть и повалился на спину, закричав во весь свой охрипший голос. Этот неожиданный предсмертный крик врезался в уши Масуда и застрял в них. Он словно бы продолжался, когда Масуд подошел к Шерходже, чтобы впервые заглянуть в его лицо.
Но Шерходжа еще был жив. Если бы он мог и его попросили об этом, он рассказал бы, как замерзал под скалами, откапывал их старческие морщины, прикрытые снегом, чтобы посмотреть на них еще раз… Они не грели и грели. Больше не у чего было согреться…
Рука его шевельнулась на глазах Масуда, маузер поднял свой зрачок, и последняя пуля нашла незащищенное сердце ходжикентского учителя и чекиста, сына Махкама…
Так и обнаружили их утром Трошин и Саттаров, в двух шагах друг от друга. На арчовую поляну привел чабан, слышавший выстрелы, но испугавшийся прийти сюда сам. Тела, почти засыпанные снегом, откопали, положили на разные арбы и повезли в Газалкент, откуда ждал звонка Махкам Махсудов.
САМАЯ ПОСЛЕДНЯЯ ГЛАВА
И было бы непростительно не сказать еще нескольких слов о нем.
Остатки его волос на висках и даже усы стали подобны снегу, на котором лежал Масуд. За ночь после звонка из Газалкента он побелел как лунь. Люди в своей махалле не сразу узнавали его на улице. Ему звонили друзья. Ему позвонил Акмаль Икрамов. Но какие звонки могли его утешить? Он молчал, почти молчал. Разговаривал он довольно долго только с Исаком-аксакалом, далекий голос которого уговаривал его похоронить Масуда в Ходжикенте, около могил первых учителей. За ними всегда будут ухаживать кишлачные дети.