— Садитесь поближе, — позвала Дильдор. — Вы ведь не будете петь на весь кишлак. Только для меня…
— Я мог бы и громче, — смутившись и ненавидя себя за это, ответил он, — но уже поздновато…
— Зажгите лампу!
— Рад бы, да керосину нет… Правда!
Дильдор перешла на край веранды, и они сели рядом. Масуд услышал, как пахло от ее мелких косичек, открывшихся, когда она стянула платок с головы и расправила его на плечах. Косички были пропитаны чем-то пьянящим — дух захватывало.
— Я догадываюсь, что вы новый учитель, — сказала Дильдор. — Но как вас зовут? Вы еще не сказали.
— Масуд. Наверно, вы дочка деда Нарходжи? — сразу спросил он, вырываясь из скованности, все время охватывающей его, и стараясь держаться раскрепощенней.
— Почему это вы моего папку называете дедом? — и Дильдор завертела плечами, изображая обиду. — У него еще нет внуков!
«Она артистка!» — отметил про себя Масуд, а вслух сказал:
— Нет, так будут! Раз дочка есть…
— Пойте! — приказала Дильдор, обрывая его, и опустила голову.
«Стыдливость еще есть, еще живая», — отметил Масуд.
— А какую песню спеть вам?
К удивлению Масуда, она стала называть когда-то знаменитые, но ныне малоизвестные песни, полузабытые или которые, казалось, совсем забыли. Неужели у нее серьезное отношение к этому? Скажи-ка! А чему, собственно, удивляться? В дом бая приглашались музыканты и певцы со всей округи и, наверно, даже из Ташкента, а среди них были и такие, что пели не ради монеты и жирного плова на тарелке, а из любви к песне. И они хранили и могли петь настоящие песни, лишь бы кто-то захотел слушать.
— Но лучше что-то новенькое, — прибавила Дильдор, — чего я не слышала ни разу. Мне любопытно.
Он настроил дутар, перебрал несколько мотивов, в том числе и шуточных, она что-то спрашивала, говорила, кажется, а он не отвечал, не слышал, он перебирал струны, пока не запел:
Шутливость в его словах смешивалась с неожиданными намеками, он и сам удивлялся, а она это слышала, понимала и удивлялась этому про себя.
— Что это за песня? — с подчеркнутым изумлением спросила она, когда он вдруг остановился, замолчал и снял пальцы с дутара…
— Не знаю.
— А я хочу знать!
— У меня есть друг, — ответил он, улыбнувшись, — русский, очень хороший человек. Он частенько говорит на всякие лишние вопросы: «Много будешь знать, скоро состаришься!»
— Я не боюсь! Моя старость — далеко, — Дильдор опять капризно тряхнула головой и повела плечами. — А вы… вы ведь учитель? Вот вы будете стараться, чтобы дети больше узнали. Зачем? Чтобы все они скорее стариками сделались?
— Ох, а у вас острые зубки! Вам палец в рот не клади!
— Пойте!
Масуд ударил по струнам:
И отвел от себя дутар.
— Нет, больше не могу.
— Не можете?
— Не хочу!
— Я пойду, — сказала Дильдор, но не двигалась.
Он молчал, и она подняла платок на голову. А он встал и, сделав несколько шагов, повесил дутар на стойку. Луна созрела, высветлила ночь, и он боялся, что Дильдор оглянется, что ему еще раз придется увидеть, какая она красивая. И застыл к ней спиной. Не было слышно ни шелеста ее одежд, ни шагов, и он спросил:
— Куда вы спешите? Разве отец дома?
— Отец в городе, — ответила она.
— В Ташкенте?
— Нет, в Газалкенте. — И он понял, что в здешних краях районный центр тоже называют городом. — Он нас бросил… И мы от него отказались! Все! Прочь! Не надо!
Девушка разнервничалась.
— Мать боитесь?
Она не отвечала, и Масуд резко обернулся, подошел и схватил Дильдор за кисть ее руки, оказавшейся тоньше, чем он думал. Совсем детской… А он сжал ее обеими своими крепкими руками и вздрогнул, испугавшись, что рука ее сейчас непоправимо сломается, как соломинка. Или что Дильдор начнет вырываться.
Но она не вырывалась.
— Я давно уж не боюсь маму, — с тоской вздохнула девушка. — Жалею ее, и хватит.
А он держал ее руку, согревающуюся в его безжалостно-сильных ладонях, и поражался себе: «Не о том, не о том я говорю с ней, байской гуленой!»