логов вышел из каюты, вертя на пальце ключ.
Следом за ним потянулись солдаты — Ягуков, 57
Погорельцев, Серьга Мята. Открыли люк. Из
трюма баржи, залитого мраком, дохнуло сы
ростью и резкими запахами тлена.
Бологов
отвернулся, передохнул, потом решительно
опустился по пояс в люк. В затхлой барже, как в подземелье, забился его голос:
— Черемхов! Михаил! Выходи.
В трюме стояла тяжелая тишина.
— Опять старая песня? — спросил Боло
тов. — А ну, не задерживайся!
У каждого
свои дела.
— Заработался, гад!— донеслось из глуби
ны трюма. — Обожди, дай сапоги и рубаху
снять. На, Шенгерей, носи...
Барж а ожила. Замелькали силуэты людей.
Зашумела солома. И вдруг весь трюм вско
лыхнул горячий крик:
— Мишенька! Миша...
Закипела разноголосица. Нельзя было по
нять — кто и что кричал... Мишка Мамай с о
в е р ш е н н о не соображал, что он делал. К а
жется, целовал Наташу, — рыдая, она мета
лась на соломе. Кажется, еще кого-то цело
вал, что-то говорил друзьям... Его опять по: звали. В состоянии полной отрешенности, без
всяких чувств он пошел к лестнице, отстра
няя в темноте десятки рук. Когда Мамай
был уже у лестницы, его опять горячо ожег
крик Наташи. Стиснув зубы, он взглянул на
клочок вечернего неба и почти выбежал из
трюма.
У люка остановился, передохнул, откинул
58
со лба кудри. Вечер мягко крался по земле, ничем не нарушая окрепшей тишины. От вы
сокого правого берега падала на реку тень.
Там, в тени, уже светились бакены. На отме
лях взлетали брызги, слышался плеск, —
хищные судаки гонялись за стаями сорожек.
На заплесках левого берега догорали оскол
ки вечерней
зари.
Засыпали тальникц. Д а
леко, близ одинокого осокоря, подпиравшего
широкими плечами темносиний шатер
неба,
уже порхала вечерняя звезда. В теплом в о з
духе разливался терпкий пьянящий дурман,—
или с лугов тянуло прелыми травами, или так
жапко дышали ели.
Взглянув на Каму, Мишка Мамай сразу
почувствовал себя бодрее, тверже на ногах.
Он торопливо, на лету, схватывал мельчавшие
картины погожего вечера
и звуки его —
плеск рыб на отмелях,
свист пролетавших
уток, дремотный шопот тальников, далекий
лай собак... Он воспринимал все великие и
малые проявления жизни, на него со всех
четырех сторон будто налетели свежие в е г
ры. Даже мысль о том, что его ожидает, на
мгновение отлетела, — так быстро и остро он
почувствовал себя опять разветвленным в
мире. «Ну, вечерок!..» — взволнованно поду
мал Мамай и вздрогнул и пошатнулся, и по
шел, окруженный солдатами, к виселице, по
шел, неровно переставляя босые ноги...
Поручик Бологов
стоял у виселицы. Он
был подчеркнуто спокоен.
Усталые рав59
нодушные
глаза
его
светились
тускло.
Поруч-лк держал в руках шляпу подсолнуха
и неторопливо, без особенного удовольствия, щелкал семечки. То, что он неспеша вытас
кивал « з гнезд семечки и раскалывал их на
зубах, вяло, бесстрастно, — вдруг приняло
для Мишки М амая сокровенный, тревожный
смысл и он смотрел на поручика, широко
раздувая ноздри...
Бологов бросил за борт
шляпу подсолнуха, бросил так нарочито не
брежно,, словно старался дать понять, что вот
так
выбросит
и жизнь
Мишки — легко и
бездумно. Указал на ящик, предложил:
— Садись, посиди.
Мамай молчал. Стоял он прямо, опустив
окаменевшие руки, без рубахи, босой. И з
редка зябко вздрагивал. Вид у него был бо
лезненный: лицо осунулось и потеряло жи
вой цвет, скулы острые, тонкие губы плотно
сжаты, а глаза пусты и глухи, как ночь.
— Быстро изменился, — заметил Бологов.
— . Одного рака горе красит.
Мамай опустил голову. Бологову показа
лось, что отвечал не он, а кто-то другой, стоя
щий
позади, — голос у него
был
глухой
и тяжкий.
Бологов сожалеюще вздохнул:
— Смерти-то боишься?
— Дурак ты!— весь подернулся Мамай.—
Привязался, как репей.
— А как ты...
60
_ Вешай, сволочь! — Мамай сжал кулаки.
Бологов резко подался вперед.
— Спокойно!
Здесь не митинг! Сейчас
повешу.
Поднялся на табурет,
начал привязывать
тонкую бечевку за перекладину
виселицы.
Никто из конвойной (команды «е умел так
подготавливать повешение, как Бологов. Все
солдаты делали это с какой-то воровской то
ропливостью, а
он спокойно, не
спеша, и
пока делал петлю — некоторые падали у ви
селицы замертво или теряли рассудок... Он
и сейчас, не изменяя своим правилам, гото
вил петлю неторопливо — примерял, завязы
вал узлы, распутывал, снова завязывал.
Мамай не вытерпел:
— Завяжи калмыцкий узел!
— Калмыцкий? Пожалуй, верно.
И когда Бологов
начал . завязывать кал
мыцкий узел,— веки Мишки Мамая дрогнули, Казалось, только теперь до его сознания
дошло и обожгло, как молния, что скоро —
конец. Он беспокойно оглянулся
вокруг.
Буксир тяжело пыхтел,
выбрасывая хлопья
дыма. От его кэрмы вился пышный павлиний
хвост взбудораженной воды.
Кама
тускло
мерцала. Вечер, как и прежде, мягко крался
по земле. Все земное жило, но Мишке пока
залось, что мир, близкий и понятный, стал
необычайно маленьким, — баржа, солдаты с
винтовками,
виселица,
поручик,
делающий
Ы
петлю, — sol- и все. Мишка чувствовал, как
все задыхается и холодеет в нем...
— Ну-с, готово! — сказал Бологов и на
чал натирать петлю мылом.
На буксире зазвенели склянки. Надрывно
дыша, Мамай напряженно следил за движ е
ниями рук поручика. И вдруг, как всегда в
минуты
бед и опасностей, он почувствовал, что в нем бурно поднимаются те дикие силы, которые всегда бросали его в дерзкие, лихие
дела... Он не знал, что можно и нужно сей
час делать, но это только с каждым мгнове
нием сильнее разжигало его силы. Он знал
одно: он хотел жить долго, долго, полный
век. Он решительно отказывался покориться
судьбе. Все его существо негодовало и бе
шено сопротивлялось насилию.
Он продол
жал жить, да еще стрёмительней, чем преж
де, и глаза его теперь опять играли, точно
сделанные из ртути.
— Петля хорошая получилась...
Бологов поправил вату в ухе и, заж ав в
руке мыло,
начал примерять
петлю, — это
был тот момент, когда обреченные, вскрик
нув, падали... Надев петлю на шею, Бологов
подмигнул:
— Ничего, хорошо...
Но только он поднял голову, Мамай остер"
венело ударил ногой по табурету.
Бологов
взмахнул руками и, сыто икнув, повис в петле.
Мамай метнулся к борту.
Прыгнул. Вода
со стоном раздалась.
Мамай старался как
62