ванных и ослабевших людей.
В затхлую,
стоячую пучину трюма спускались из щелей
1S
и палубе искусного плетения солнечные с£ти.
Они висели неподвижно.
Иван Вельский начал было искать в темно
те ведро с водой, чтобы умыться, — на палу
бе послышались возбужденные голоса. П о
том заиграла гармонь, и разом всколыхнулся, ожил трюм.
— Бьют?
— Кого бьют?
— Господи, опять...
— Это так они... — густо протянул Иван
Вельский. — Просто играют... от безделья.
— Просто! Ты послушай!
— Д а, опять бьют, — звучно сказала Н а
таша Глухарева.
— А ты молчи, — тихо и строго попросил
ее Вельский. — Не тебя бьют.
Ну и молчи,
не береди души.
Гармонь
замолкла.
Быстро
открылась
крышка люка. Не успели смертники разгля
деть,
какое небо
вверху, — Мишка Мамай
кубарем слетел вниз и крышку захлопнули.
Из темноты послышались голоса:
— Кто такой?
— Эй, друг! Откуда?
Мишка Мамай не отвечал.
— Кончен!
— Убили, гады!
Смертники
бросились к лестнице.
Иван
Бельский протолкался вперед, ощупал М а
мая, прижался ухом к груди. Тихо приказал:
— Воды.
2'
19
Намочив подол рубахи, Вельский (обтер
Мамаю лицо, и тот очнулся, сам поднялся, опираясь на руки. Услышав над собой теп
лое дыхание людей, пресекающимся голосом'
сказал:
— А утро какое...
хорошее...
Солнышко
греет, река вспыхивает, такая она...
весе
лая...
— Сам-то откуда? — спросил Вельский.
— Еловский... Д а и тихо как...
— Вставай, пошли. Тут есть ваши.
— Кто? — встрепенулся Мамай.
— Председатель, говорят...
— A-а! Знаю.
— ... Наташа...
— Она?! Здесь?!
Мамай так скрипнул зубами, что некото
рые смертники шарахнулись в стороны. А че
рез минуту он лежал у ног Наташи и в бес
предельной ярости скреб ногтями доски...
V'
...Мишка Мамай был
известен в деревне
как гордый, горячий и бесшабашный парень.
Последней весной, когда на Каме шумело
половодье, с ним произошло что-то совсем
непонятное. Был он работящий, прилежный, а тут начал отбиваться от дома, от хозяй
ских дел. Каждую ночь напивался, буйство
вал, чуть что — бил у сельчан окна, раскиды
вал плетни, затевал драки... (За это буйство, 20
за горячий характер ему и дали прозвище —
Мамай). Но утром, когда, поборов похмелье, он появлялся
на улице,
многие,
забывая
обиды, с завистью посматривали на него из
окон, — во всей его крепкой фигуре
было
столько древней мужичьей
силы и веселой
лихости, что на пего нельзя было обижаться, как и на весну, которая в эти дни подчас
излишне буйствовала на земле.
Ходил М а
май обычно в косоворотке табачного цвета, подпоясанный шелковым поясом с кистями, в шароварах почти цыганского покроя, пыш
но спадавших на голенища
остроносых са
пог. Высокий и складный* ходил он зверино
легкой, порывистой походкой, заложив руки
ъа спину и гордо
неся в пене рыжеватых
кудрей свою красивую голову. Встречая зн а
комого, он останавливался, смотрел прямо
в глаза и, сдерживая усмешку, говорил от
рывисто, резко, словно забивал гвозди...
Мужики толковали о нем:
— Ухарь! Огонь-парень!
— Этот не пропадет!
Зимой Мишка Мамай как-то вдруг полю
бил солдатку-вдовушку Наташу
Глухареву.
Получив известие о смерти мужа, Наташа
с год жила точно в забытье, в своей избуш
ке у пруда, кропотливо вела немудрящее хо
зяйство и, только
когда ' слегка
забылась
боль, стала появляться на посиделках. (З а
мужем Наташа была меньше года, и девки, еще не отвыкнув от нее, охотно принимали ее
21
с свой
круг.)
Поздней осенью в деревне
был создан совет. Проводя первые выборы, представитель из уезда, хотя и возражали
мужики, предложил избрать членом
совета
женщину. Кто-то назвал Наташу Глухареву.
Мужики согласились:
«Ладно, пиши!
Она
одинокая! Пиши для счету!»
К удивлению многих, Наташа Глухарева
начала с увлечением
заниматься
мирскими
делами. Подоит корову, натопит печь, при
берется в избе — и живо в совет.
Бежит
улицей в синем саке, туго обтянувшем та
лию, а щеки горят, и длинные ресницы по
дернуты изморозью; по сугробам, черпая ва
ленками снег, пробирается к избам, стучит
в зеркальца проталин на окнах:
— Бабочки, заходите, дело есть. Нас к а
сается, всех! Заходите, я ждать буду.
Богачи жили все еще спокойно, держались
уверенно и даже нагло, — они не взлюбили
Наташу и, встречая ее, издевались:
— Бегаешь^ Порхаешь? Скоро шелковые
юбки заводить начнешь? Торопись, теперь
свобода! Твое — мое, а мое — мое.
Наташа сердито щурилась:
— Заведу скоро! Вот скрутим из вас ве
ревки. тогда и...
— Ах, вертихвостка! Чтоб тебе ежа про
тив шерсти родить!
— Да, скрутим! Довольно носить носы вы
ше ветра!
И бойко бежала дальше.
22
Такой живой да задористой и приметил ее
Мишка Мамай. Стал посматривать
за ней.
Бежала Наташа однажды в совет, да, что
бы сократить путь, направилась мимо огоро
дов, по оврагу.
И провалилась в сугроб.
Мишка Мамай случайно увидел, подбежал, вытащил ее и, подняв на руки, понес, раз
гребая сильными ногами снег.
Мишка уже
хотел было поставить ее на ноги, да она за
билась на руках, вырываясь, и он, взглянув
в ее полыхающее румянцем лицо, сам не
зная почему, хохоча, пронес
ее до своего
огорода.
С того вечера Мишка потерял покой. Он
хотел видеть Наташу каждый день. Однако
Наташа избегала встреч, а если, бывало, и
встретится. — бросит несколько слов, часто
ехидных, засмеется, запрокинув
черноволо
сую голову, и быстро скроется... Но упоя-мый Мишка добился своего. Однажды На
таша позволила ему проводить ее, а у своих
ворот неожиданно просто сказала:
— Погрей мне руки.
Мамай втянул холодные руки
Наташи в
рукава своего овчинного полушубка и стал
их тискать пониже локтей. Чувствуя, что го
лова у него идет кругом, он говорил о чем-то горячо и бессвязно, а она, откидывая го
лову, хохотала... А потом попросила:
— Сдунь иней с ресниц.
Но в ту же секунду вырвала
руки и, не
23
успел Мишка вымолвить слово, — скрылась
в воротах.
Встречаться после этого стали чаще. Но
Мишка Мамай не мог понять, как относится
к нему Наташа; казалось, ее чувства меня
ются,
как погода осенью.
Встречала
она
обычно Мишку приветливо и, попадая
в
сильные руки его, становилась
непривычно
ласковой, а иногда, уступая, видно, тайной
тоске по мужской силе, любовно перебирала
его кудри и чуть внятно шептала:
— А ну, сожми меня. Силен ли?
Но сразу вырывалась: