Опасность не появляется сама по себе. Она всегда исходит от чего-то. Или кого-то. Есть те, кто внушает чувство покоя и равновесия, а есть те, от одного лишь взгляда которых мурашки бегут по телу, а все инстинкты разом загораются предупредительным красным огнем и бьют в набат.
Взглядом черного человека можно было убить за мгновение. Глаза пылали холодным синим светом, в них плескалась настолько дикая ненависть, что воздух звенел. Он был в бешенстве, он был разъярен, он стал похож на дикого неудержимого зверя, по спине которого кто-то весьма опрометчиво прошелся плетью, только разозлив дремавшее во тьме чудовище.
Добыча скрылась. Пропала из виду, будто провалилась сквозь землю. Снова. От этого он злился еще больше. Паучьи лапы хищно шевелились за спиной и, вытягиваясь в стороны, скрежетали острыми концами по стенам и полу, оставляя за собой длинные глубокие царапины.
Черный человек был недоволен новым разворотом событий, которые, как ему казалось, он просчитал на несколько ходов вперед.
Черный человек был в гневе. И что еще хуже: он прекрасно знал, что в гневе он страшен и бесконтролен, а это грозило вылиться в оплошность, допущенную из-за кипевших в крови эмоций…
Которые вдруг были остановлены писком коммуникатора. На экране, засветившемся в темноте, окутывавшей плотным коконом весь кабинет, загорелось только что пришедшее короткое сообщение.
Черный человек мельком скользнул взглядом по тексту, и его тонкие губы исказила довольная ухмылка, больше напоминавшая оскал животного.
«От меня не скроешься!»
В Щ.И.Т.е все еще находился его доносчик, и он как раз принес ему хорошую, даже великолепную новость.
*
Ненавязчивая беседа, начавшаяся на достаточно положительной ноте, слишком резко перешла в неуютное молчание, и если раньше тишина не беспокоила ни Клинта, ни Кризанту, то теперь они оба кожей ощущали растущее звенящее напряжение, которое повисло вокруг них подобно туманной завесе, холодной, промозглой, вязкой, непроглядной. И это напряжение, похоже, не развеется в скором времени. «Очередное затишье перед очередной бурей. Как это мерзко», – Кризанта поморщилась, собирая кусочком хлеба остатки петрушки с тарелки.
Она уже признала, что у Грегори Стоута имелись все качества так называемого «черта-из-табакерки». Все его действия были резкими, внезапными, неожиданными… пакостями. И к тому же пугающими. Он доставлял неприятности, досаждал, и в этом ему равных не было. Ну, за исключением тех, с кем она столкнулась в Кардифе. В последнее время воспоминания о том дождливом дне все чаще приходили на ум, и Кризанте это не нравилось. Подобное хотелось забыть поскорее, выкинуть из головы как страшный сон, чтобы никогда к этому не возвращаться. К сожалению, правила ее жизни пестрили исключениями всех возможных цветов, а с появлением Стоута они засверкали огнями как рождественская елка.
«Вроде бы считается, что черти боятся табака, потому что от него чихают люди и, тем самым, отгоняют от себя нечисть. Интересно, чего боится Грегори Стоут?»
- Об этом надо сообщить, – голос Клинта прозвучал как-то слишком громко в помещении, где царила могильная тишина, не нарушаемая даже тиканьем часов.
- О чем? – на автомате спросила Кризанта, продолжая расфокусированно смотреть перед собой.
- О том, что нас на тебя вывел Паук, – поймав растерянный взгляд девушки, Клинт уточнил: – Стоут. Грегори.
- Я и с первого раза тебя поняла. Но не стоит.
- Что?
- Сообщать не стоит.
- Почему?
- Потому что погоды нам это не сделает. Ничего все равно не изменить - я уже здесь. Он добился, чего хотел. В первой части своего плана по крайней мере. Я надеюсь, до второй не дойдет, потому что в этой самой второй я, видимо, встречаюсь с ним лично, а меня на это как-то не особо тянет. Предпочту общаться со Стоутом на расстоянии. Или вообще не общаться. Пожалуй, последнее.
Клинт, уже державший в руке служебный телефон, выслушал этот монолог с бесстрастным видом. Потом, похоже, что-то для себя решил и, опустив аппарат на первое попавшееся место – этажерку, где примостились немногочисленные тарелки и пара граненых стаканов, – широкими шагами покинул кухню, скрывшись в темноте коридора, откуда через пару мгновений стал доноситься какой-то шум, как будто что-то искали.
Кризанта еще с полминуты сидела, близко придвинувшись к столу, уперев один локоть в гладкую деревянную поверхность, на которой была аккуратно расстелена бежево-белая скатерка, и слегка согнув кисть, касаясь костяшками пальцев щеки. После чего легко спрыгнула со стула и, собрав грязную посуду, поставила это все в раковину, затем закатала рукава и, включив воду, взялась за губку. За этим занятием ее и застал Клинт, вернувшийся с парочкой шерстяных покрывал подмышкой.
- Что ты делаешь? – осведомился он с некоторым подозрением, которое Кризанта не могла не почувствовать.
- Мою посуду.
- Зачем ты это делаешь?
- Что за глупый вопрос?
- Потому что слева от тебя стоит посудомоечная машина, – Клинт кивнул головой в указанном направлении. – В следующий раз воспользуйся ею.
- А что, будет следующий раз? – удивилась Кризанта.
Ответа не последовало. Мужчина только смерил ее пристальным взглядом и, бросив короткое «Пошли», направился в глубину дома, пересек гостиную и остановился возле двери, окрашенной в насыщенный шоколадно-коричневый цвет.
- Сегодня был тяжелый день, отдых тебе не помешает. Это гостевая комната. Поскольку ею никто ранее не пользовался, отопление тут не работает, так что вот, – Клинт торжественно вручил Кризанте охапку, которую собственноручно откапал в «закромах Родины», и, рассудив, что он сказал все, что от него требовалось, зашагал к лестнице в подвал. Тренировка всегда позволяла снять напряжение, а сейчас это было крайне необходимо.
На второй ступени его настигло негромкое «Спокойной ночи», а на пятой – звук закрываемой двери.
Натягивая на руки перчатки для борьбы и становясь напротив кожаного снаряда для усовершенствования ударов, в простонародье именуемого боксерской грушей, Клинт подумал, что, кажется, впервые за долгие годы кто-то сказал ему эти слова. И не просто сказал, а сказал искренне.
*
В ней было что-то не так. В Кризанте, девушке-из-сказки. В том, как она говорила, как двигалась… Все это было похоже на действия куклы, тряпичной безвольной игрушки. За исключением тех случаев, когда Кризанта злилась. В те моменты из-под ее маски просачивалась настоящая натура, но это были лишь короткие мгновения, после которых маскарад начинался опять.
В ее взгляде тоже все было не так, не по-человечески. Изумрудные глаза – большие, такие, про какие обычно говорят «в пол-лица», – в которых когда-то давно плясали солнечные зайчики, были пустыми, мутно-стеклянными. В них все угасло, как прибитый дождем огонь. Остались только угли, в которых едва-едва теплился огонек. Безразличные глаза. Мертвые глаза. Неживые глаза. Глаза того, кто устал не только бороться и плыть против течения, а того, кто устал от всего. Глаза того, кто сдался и потерял всякую цель. Люди с такими глазами безнадежны, окутаны стеной равнодушия и незаинтересованности, до них не докричишься, до них не достучишься. Они могут улыбаться и смеяться, но на самом деле им не радостно и не весело. Им все равно. Нет приема, сигналы уходят в пустоту…
Да, злость и осуждение были единственными отдушинами. Клинт это видел. А еще он видел уязвимость. Эта уязвимость, эта слабость была паутиной, покрывавшей сетью трещин и разломов тонкие нити души, через которые неумолимо утекала жизнь. Капля солнечного света, о которой упоминала Кризанта, возможно и давала девушке сверхъестественные способности, которые оценили бы сами боги, но взамен она разрушала ее. Она не давала дышать полной грудью, смотреть на мир широко открытыми глазами, она не давала шанса на шаблонно-клешейное «и жили они долго и счастливо», которыми пестрили страницы детских книжек со сказками.