Он отвел нас на Мариахильфер-штрассе. Это была улица, с которой я возилась очень долго и которой гордилась как своим маленьким шедевром, так что мои опасения вроде бы казались напрасными. Все здесь было как будто выточено искусным токарем, фасады — как от кондитера, а крыши, барашки вы мои, крыши, словно от пряничных дел мастера. Множество магазинов, лавок и лавочек по обеим сторонам улицы, и вывески любых форм и размеров, и разноцветные зонты над столиками уличных кафе. Но кое-что меня все же беспокоило. И тут мы приближаемся к сути вещей, я бы даже сказала — к их дьявольской сути. Блестящие витрины вокруг нас отражали толпы гуляющей публики, большинство людей точно сошли с картинок в модных парижских журналах, хотя некоторые мужчины все еще по старинке носили длиннополые сюртуки и цилиндры, а дамы были затянуты в корсеты и словно лобызаемы лучами уже давно зашедшего солнца belle époque[8]. Но в отличие от батюшки и матушки, которые совершенно спокойно двигались сквозь эту праздную толпу, я постоянно чувствовала, что здесь что-то не в порядке и что именно здесь и кроется подвох. И правда, стоило мне обернуться, как я с ужасом увидела, что вся нарядная публика, едва миновав нас, бросается наземь и принимается копошиться, ползать, извиваться — прямо в этих своих длиннополых сюртуках, цилиндрах и корсетах. А чего еще я могла ожидать? Ведь под кроватью, где хранилась моя маленькая Вена, было полно весьма проворных насекомых. И все же, признаюсь, для меня стало неожиданностью, что насекомых этих там — о Господи! — целые тонны!
Однако теперь важно было сделать так, чтобы батюшка и матушка не обернулись и не заметили, что творится за их спинами. Впрочем, подобный же кошмар, прямо скажем, ожидал бы меня, захоти вдруг батюшка войти в один из домов, что стояли вдоль улицы, в какое-нибудь из этих неподготовленных зданий — нажал бы дверную ручку да увидел внутри сплошную зияющую пустоту. У меня попросту не хватило бы сил как следует оборудовать все дома — оклеить обоями, обставить мебелью да еще, пожалуй, и украсить картинами и статуями. Большинство домов стояли пустые, словно сердца ростовщиков или сводниц. За то короткое время, что у меня было, я успела лишь создать торс Вены, и именно в пределах этого торса мне и приходилось водить теперь по кругу батюшку с матушкой, внимательно следя за тем, чтобы они не вышли за его границы. Кроме того, надо было постараться устроить все таким образом, чтобы мои родители, курочки мои хохлатые, не поняли, что я вожу их на поводке.
16) Wien, Wien, du Stadt meiner Träume[9]
Продолжая идти по Мариахильфер-штрассе, мы благополучно миновали поворот к Западному вокзалу и неспешно добрались до парка перед Шенбруном, где как раз, подумать только, восемьдесят тысяч венских школьников, заполнив собой широкий и зеленый Визенплан, трогательно пели Гайдна:
И, пока они пели, император Франц Иосиф I в сопровождении свиты и генералов медленно спускался по широкой шенбрунской лестнице, принимая знаки преданности от этой толпы школьников.
Отец растрогался до слез, ибо сей венценосный старец выглядел настолько откровенно дряхлым, что полностью соответствовал батюшкиной мечте о добром государе, причем дряхлость как раз и являлась доказательством истинно императорской добродетельности. А поскольку батюшка с головой погрузился в свою растроганность, то и не сообразил, что сейчас пора школьных каникул и что никому было бы не под силу собрать здесь школяров, разбежавшихся по австрийским и венгерским землям.
Едва гимн отзвучал, как император со свитой и генералами попятился назад в Шенбрун, но сразу же после этого вновь раздалась бередящая душу мелодия Гайдна, и император мгновенно вынырнул обратно, а школьники запели. А когда они закончили, император в сопровождении свиты и генералов опять скрылся в Шенбруне, чтобы тут же вернуться под вновь зазвучавшую музыку и спуститься по лестнице. Все это напоминало рехнувшуюся музыкальную шкатулку, которая до умопомрачения повторяет одну и ту же сценку в стиле рококо под одну и ту же мелодию вертящегося металлического валика. И я поняла, что растроганный блеск в глазах батюшки как раз и электризует все это представление и что до тех пор, пока мы будем тут торчать, император так и будет бесконечно вылезать и прятаться, а школьники умильно верещать.
— По-моему, батюшка, нам уже пора, — предложила я, а матушка присоединилась ко мне, и мы с двух сторон подхватили расслабившегося от умиления батюшку и повернулись спиной к Шенбруну.