По площади Лажанского со звоном проехал трамвай. В храме святого Томаша окончилась вечерняя служба, и люди хлынули на площадь. Из бильярдной по-прежнему доносились звуки регтайма.
Вот каким образом закончилась моя карьера на ниве министерства народного образования и просвещения и началась новая, на ниве семейства Паржизеков. Прошло меньше недели после нашей встречи в «Бельвю», а я уже перебралась в дом инженера. Но, кажется, я еще не успела сообщить вам, что инженер Паржизек переехал из квартала Масарика, потому что не мог жить рядом с тем местом, где погибла его дочь, и обитал теперь в Черных Полях, таком же районе богачей, что и квартал Масарика. И в первый же день он устроил мне экскурсию по своему новому дому.
— Моя жена сейчас спит, потому что переняла у Альжбетки и детскую потребность как можно больше спать, но мы все-таки заглянем в ее спальню.
И хотя я энергично протестовала, он все же приотворил дверь, и я увидела персидский ковер с брошенными на нем дамскими домашними туфельками с розовыми помпонами, а рядом — флакон каких-то духов и плюшевого медвежонка.
— Извините, — сказал инженер, вошел в комнату, нагнулся и хотел убрать плюшевого медвежонка и флакон духов.
— Нет! — вскричала я. — Не трогайте!
— Почему? — поинтересовался он. Однако я не нашлась с ответом, и хозяин преспокойным образом поднял оба эти предмета и положил на комод. Потом он закрыл дверь, и мы пошли дальше.
— Почему мне нельзя было поднимать это? — спросил он снова, когда мы уже сидели в гостиной, окруженные со всех сторон портретами предков господина инженера, сплошь раковницких мыловаров.
— Я не знаю, что вам ответить, — произнесла я беспомощно. — Некоторые вещи нельзя объяснить, объясняй ты их хоть до умопомрачения.
— Это мне хорошо известно, барышня Троцкая, — кивнул он. — Некоторые вещи и впрямь нельзя объяснить, объясняй ты их хоть до умопомрачения.
27) Двенадцать лет на службе у Альжбетки
Сава Паржизекова, дорогие мои, была очень красивой женщиной; тогда я впервые увидела ее без черной вуали (прежде мы встречались лишь раз, на похоронах Альжбетки), и ее лицо показалось мне очень знакомым, возможно, по обложке журнала «Великосветский мир». Но вдобавок вся она сияла милой детскостью, заставлявшей вспомнить о ее дочери и придававшей ее взрослым чертам загадочную притягательность.
Обучение мы начали с того места, на котором его закончила Альжбетка. Сава уже умела писать все гласные буквы и в особенности полюбила «а», согласных же она знала пока только несколько, так что мы могли выводить лишь фразы вроде: папа любит маму! или: мама моет раму! Сава схватывала все на лету, но ее сообразительность была сообразительностью ребенка в возрасте Альжбетки.
Когда я ее учила, то относилась к ней как к девочке, мне это не доставляло никаких трудностей, настолько пропиталась я уже педагогической рутиной, но стоило уроку закончиться, как мне становилось неловко разговаривать со взрослой женщиной, точно с ребенком, я пробовала вести себя с ней иначе, но у меня ничего не вышло. Госпожа Сава реагировала на мои попытки по-детски, а голос ее день ото дня все больше напоминал голосок ребенка.
И лишь позже (не забудьте, господа, что в моем рассказе умещаются годы, они сменяют друг друга, словно косточки четок, бегут чередой, словно овечки) я поняла, что еще одной трагедией для инженера было то обстоятельство, что его красавица-жена, ставшая ради любви к нему его дочерью, отказывалась выполнять супружеский долг. Ведь теперь это был бы для нее страшный инцест! Вот и возникла совершенно абсурдная ситуация: горячая любовь жены инженера стала причиной того, что она не соглашалась срывать вместе цветы их любви. Сава-Альжбетка из цветка превратилась в плод, но, будучи плодом и оставаясь при этом цветком, она распаляла инженера до безумия, даже в мыслях не имея остудить его пыл. Он мучился адски, но я до некоторых пор не догадывалась об этом — пока однажды страсть господина инженера не излилась на меня, на, так сказать, своего рода эрзац.
И в конце концов я стала не только учительницей инженерской жены-дочери, но и всегда готовой к услугам содержанкой, так что, получая четырнадцатого числа каждого месяца жалованье, я не знала толком, за что Паржизек мне платит. Но он был настолько внимателен, что быстро заметил это и предложил узаконить наши отношения: с Савой, мол, он разведется, а на мне женится, если, разумеется, я соглашусь удочерить свою ученицу. Вряд ли мне удалось бы втолковать ему, что ни о чем подобном и речи быть не может, ибо я давно помолвлена и никогда не выйду замуж — именно на этом и основывались мои скрытые от всех отношения с Бруно Млоком. И я выбрала иной путь. Я предостерегла его: ведь существует еще возможность того, что Сава излечится от своей душевной хвори и вернется к роли его жены, если же мы поженимся, то навсегда захлопнем двери перед этой возможностью. Впрочем, события развивались таким образом, что двери эти захлопнулись сами, причем с громким треском.