Когда батюшке исполнилось шестьдесят восемь, на дворе стоял 1942 год, и летом этого года немецкие оккупанты сожгли деревню Лидице (были убиты 184 мужчины, а 196 женщин и 96 детей отправлены в концлагеря). Узнав об этом, мой батюшка буквально в течение одной ночи принял решение, а поскольку он заранее знал, что мы с этим его решением не согласимся и сделаем все возможное, лишь бы ему воспрепятствовать, то батюшка даже не стал с нами прощаться (вы и вообразить себе не можете, насколько тяжело далось ему это непрощание), а только оставил на столе письмо, в котором просил нас простить его, но он, мол, иначе не может, не имеет права. Убийства в Лидице и сожжение этой деревни послужили ему сигналом, он понял, что не смеет больше уклоняться от своей судьбы и должен быть вместе со своим народом — с русскими, украинцами, а также евреями, цыганами и прочими врагами рейха.
И вот он тайком собрал вещи, один небольшой узелок, про который точно знал, что ему разрешат взять его с собой в эшелон, положил на стол прощальное письмо и выскользнул из квартиры раньше, чем мы проснулись.
Думаю, я вам уже говорила, что наша улица называлась в то время Герман-Геринг-штрассе, и вот батюшка шел по этой улице и старательно оглядывался по сторонам в поисках того, кому он мог бы добровольно отдаться в руки.
Сначала он обратился к какому-то немецкому солдату, но тот о концентрационных лагерях не знал ровным счетом ничего (в отличие от нас, знавших благодаря Гюнтеру о концлагерях все, вернее, чтобы не преувеличивать, почти все), а потом заметил проезжавший на мотоцикле патруль СС и по-немецки закричал: «Стойте, стойте, черт побери, я хочу сдаться!» Мотоцикл, разворачиваясь, сделал крутую дугу, влетел на тротуар и замер совсем рядом с батюшкой. Один из эсэсовцев перегнулся через руль и вежливо спросил: «Вы одобряете покушение на рейхспротектора Рейнхарда Гейдриха? Или вы скрываете людей, которые каким-то образом причастны к этому покушению?» Батюшка отлично знал, что за одобрение покушения будет казнена вся семья, и потому быстро замотал головой.
— Так что же вы желаете о себе сообщить?
— Меня нужно отправить в концентрационный лагерь. Я русский, эмигрант из России.
— Вы сбежали из эшелона?
— Про меня забыли. Меня оставили здесь по ошибке. Я, осмелюсь доложить, хочу отправиться в свой концлагерь!
Эсэсовец какое-то время в остолбенении глядел на батюшку. Ему казалось, что над ним изощренно издеваются. Глупость какая! Нет на свете человека, который бы так рисковал своей жизнью. И тогда он сказал:
— Вашей беде легко помочь. Зайдите в ближайшее отделение полиции и сообщите там то, что вы только что сообщили нам.
— Боюсь, меня нет в списках, боюсь, меня забыли внести в списки призывников в концентрационный лагерь.
— Боитесь, значит? (Эсэсовец все еще не понимал, как поступить, но чувствовал, что этот нахальный поганец, рвущийся в концлагерь, начинает его бесить). Если вас нет в списках… рекрутов в концентрационный лагерь, то мы вас туда внесем. Русский, да? Иван, да? Документы какие-нибудь имеются?
Батюшка протянул ему свои «правильные документы», те, что были у него до перемены фамилии, и эсэсовец долго их разглядывал, а потом толкнул локтем своего напарника и сунул бумаги ему.
— Лев Троцкий? — спросил второй эсэсовец.
— Да, это я.
Второй эсэсовец перелез из люльки мотоцикла на заднее сиденье и освободил тем самым место для батюшки с его лагерным узелком. Уже не мешкая, его привезли в гестапо, в бывшее здание Юридического факультета на Эйххорнер-штрассе (Беличьей улице). И батюшка очутился как раз там, куда ему попадать совершенно не хотелось (неужто он думал, что эсэсовцы отправят его прямиком в Бухенвальд?), и несчастный заместитель начальника гестапо узнал, что внизу сидит Лев Троцкий, который добивается для себя места в эшелоне, чтобы попасть в концлагерь.
После обеда Гюнтер пришел к нам и сообщил, что сделал единственно возможное, а именно: приказал отправить батюшку в сумасшедший дом в Черновицах, ибо там у него есть шанс пережить войну, а в концлагере, разумеется, нет.
В те времена, о которых я повествую, Черновице были самым мрачным из районов Брно, где дом скорби соседствовал с огромной городской свалкой, причем между ними существовала тесная связь: беглецы из сумасшедшего дома закономерно застревали на подобных небоскребам кучах мусора, и их оставалось только снимать оттуда, как сливки с молока. А здание было настолько промаслено снами умалишенных, что в соответствующую погоду его стены казались прозрачными. Но, тем не менее, друзья мои, можно все же сказать, что батюшке в каком-то смысле повезло, что он очутился именно в этой клетке. То, как батюшку там встретили, превзошло все его ожидания. Для начала его раздели донага, потом дали ему какой-то халат и повели под душ, ласково взяв под руки, причем один из санитаров развлекал батюшку анекдотами о евреях, которых тоже отправляли в душевые, только вместо воды из кранов шел газ.