— Слушай, а сколько я проспала? И что это снаружи за гул?
— Ладно-ладно, скоро ты все узнаешь. Но для начала тебе надо выбраться из кокона и купола. И ты, подруга, надеюсь, понимаешь, что вылезать отсюда тебе придется так же, как тем музыкантам в начале века: аккуратненько приподнять купол, ловко выскочить на крышу, а оттуда спуститься на улицу!
И Соня подобралась к одному из маленьких окошечек, приложила к нему глаз и увидела заснеженную крышу, по которой вился ледяной ветер; так было и тогда, в самом начале столетия. Теперь быстренько натянуть на себя матушкину зимнюю одежду и упереться своей макушкой в макушку купола, а ногами — в один из выступов. Но купол ни с места. И что дальше? Поскольку отступать ей было некуда, то она все толкалась и толкалась, да так долго и настойчиво, что наконец заметила: толкается-то она напрасно, потому что в макушке купола есть нечто вроде замочной скважины. Тогда она извлекла из рюкзака батюшкины слесарные принадлежности, отыскала среди них огромную связку отмычищ и отмычек и побаловалась с замком, а потом опять уперлась макушкой — и купол откинулся, и ледяной ветер ворвался внутрь, с грохотом захлопнув виолончельный футляр. Она быстро покидала вещи в свой верный рюкзак, вскарабкалась на неприветливую крышу и аккуратно заперла за собой купол, потому что кто же его знает, когда он снова может понадобиться.
И вот стоит она на крыше (в матушкиной зимней одежде начала века, за плечами — рюкзак, в руке — батюшкина связка отмычек), смотрит вниз, ожидая увидеть там карнавальное шествие (так она объясняла себе этот несмолкающий гул, а там и впрямь полно людей, и они колышутся туда-сюда, как бывает на карнавалах), и в эту самую минуту кто-то задирает голову и указывает на нее и на ее связку отмычек, и все немедленно достают из карманов собственные ключи, и поднимают их, и улыбаются Соне, и принимаются этими ключами вызванивать: «Началось! Началось!»
58) Кратохвильская шляпа
С того самого момента, как я начал рассказывать «Бессмертную историю», я все время собираюсь и хочу (ужасно хочу) тоже взять слово, потому что говорить лишь устами своей героини (Сони) мне немного неловко. А поучаствовать в повествовании я должен непременно. Так что я приветственно машу вам своей кратохвильской шляпой.
Только в начале девяностых годов, после окончательного падения государства страха, моя мать заговорила о том, о чем молчала всю жизнь. То, что она прежде не рассказывала, касалось ее родителей. В июне 1945 года, во время «дикого переселения» немцев, они были отправлены в один из сборных лагерей, откуда их намеревались везти в Германию. В последнюю минуту вмешался мой отец, он воспользовался своими партизанскими связями, и дедушке с бабушкой разрешили вернуться. В лагере они заболели тифом, а может, паратифом, однако выкарабкались и спустя несколько лет даже получили назад свое чехословацкое гражданство. Таким образом, им разрешили жить дальше.
Моя бабушка с материнской стороны была немкой, ее звали Эмилия Хюбл, но по-чешски она говорила так же хорошо, как и по-немецки, и воспитывала мою маму как чешку. Разумеется, она происходила из судетско-немецкой семьи Хюблов, тех самых Хюблов, что владели большим имением с полевыми и лесными угодьями в Ланшкроунском крае. А поскольку имение нельзя было делить, то его унаследовал старший из бабушкиных братьев, который всем своим братьям и сестрам выплатил денежные доли и вдобавок ежемесячно посылал им из Ланшкроуна корзины с провизией. На свою долю бабушка купила дом в Заставке возле Брно, где и жила потом с дедушкой до самого переезда в Стршелице. В конце же концов они оказались в Брно. И в Заставке, и в Стршелицах они жили еще и потому, что тогда это были «городки железнодорожников». Дедушка водил паровозы.
Дедушка не был немцем, он был украинцем (его предки происходили из украинско-польского пограничья), и звали его Франтишек Жыла, но во время немецкой оккупации он взял немецкую фамилию своей жены, чтобы не оказаться в концлагере.
Сразу после окончания войны мне было пять лет (и пять месяцев), я не понимал, что происходит, и носился по улицам с другими мальчишками, мы били в кастрюли и орали: «Немец, открывай окно, знаем мы, что ты говно!» И если бы мне тогда кто-нибудь объяснил, что во мне тоже течет немецкая кровь (что я не только Кратохвил по отцу, но еще и Хюбл по бабушке с материнской стороны), то со мной скорее всего случилась бы истерика, я бы с пеной у рта катался по земле, махал руками и сучил ногами.
Когда я подрос, то сам догадался, что моя бабушка — немка (иногда она обращалась по-немецки к моей матери, хотя последняя ей это и запрещала), я ее сильно невзлюбил и обзывал «маленьким Гитлером». Сколько же ненависти вмещало тогда мое маленькое сердечко, да простит мне это Господь! Мне страшно хотелось ничем не выделяться среди своих одноклассников.