Соня с Ангеликой и инженером Морицем сидят возле окна с видом на площадь (и яму, оставшуюся после автоматчика), и официант, заметив раскрытую Neue Zürcher Zeitung (Мориц как раз читает подробный комментарий о только что заключенном договоре между НАТО и Россией), отрывается от игровых автоматов и приносит меню, вложенные в бархатные папочки с изображением Парацельсовых реторт. В меню главенствует продукция местной птицефабрики, но Ангелика с Морицем дружно предпочитают ей подозрительное жаркое из вырезки, и Соня с ними единодушна. И пока они ждут официанта с их заказом, за большим ресторанным окном лениво тянется воскресенье, 18 мая 1997 года, и по пустой площади шляются туда-сюда две черепаховые кошки, занятые полной личных оскорблений беседой.
— Ваша семейная история до крайности запутана, — еще не подали аперитив, а у Сони уже развязался язык. — Видите ли, ваша бабушка, да будет ей земля пухом, была одновременно дочерью и женой инженера Томаша Паржизека. Нет, пожалуй, надо уточнить: сначала женой, а потом уже дочерью.
— Мне бабушка и про это рассказывала, — кивает Ангелика, — но вы правильно сделали, что уточнили, ведь никакого инцеста не было, потому что инженер Паржизек, разумеется, не женился на своей дочери, просто жена в силу особых обстоятельств стала ему дочерью.
— Верно, — кивает в свою очередь Соня, — и, откровенно говоря, если бы инженер Томаш Паржизек женился на своей дочери, то история вашей семьи была бы куда скучнее, чем та, что разыгрывалась у меня на глазах. Она уходит корнями в глубокие пропасти человеческих душ, которые сделал для нас доступными, спустив туда лесенки психоанализа, сам доктор Фрейд.
— И доктор Карл Густав Юнг, — торопливо добавляет Ангелика Гоффманн, будучи истинной швейцаркой.
— Правильно, — соглашается Соня, — оба эти знаменитые доктора. — И быстро уводит разговор в сторону: — Не знаю, рассказывала ли вам об этом ваша бабушка, но вы удивительно похожи не только на нее, но и на ту первую, настоящую Альжбетку, настоящую дочь инженера Паржизека, похороненную в могиле, которой нынче уже нет. Когда в середине пятидесятых годов бульдозеры уничтожали это маленькое кладбище в центре города, то инженера Паржизека давно не было в живых, ваша бабушка со своим мужем обитала в Швейцарии, а вас, мой ангел, еще и на свете-то не было. К сожалению, мне никогда уже не узнать, что нашли в ее гробу, может, там не оказалось ничего, кроме воздушного пузыря.
Инженер Петер Мориц, который не знает ни слова по-чешски и которому щебетание Сони и Ангелики кажется чем-то вроде птичьего гомона на ветвях старой швейцарской груши, продолжает читать свою швейцарскую газету и как раз разглядывает фотографию, на которой бывший заирский диктатор Мобуту Сесе Секо в своей леопардовой шапке быстро усаживается в автомобиль, что должен увезти его туда, где он будет вне досягаемости повстанцев, протестующих против авторитарной власти, доведшей страну до всеобщей нищеты.
После обеда, и после бокала настоящего моравского вина, и после чашечки кофе (причем беседа Сони с Ангеликой продолжается, но теперь она несколько изменила свое направление, и уже Ангелика расспрашивает Соню о ее жизненных перипетиях), но до того, как им отправляться осматривать местную птицефабрику, инженер Мориц высказывает опасения, которые посетили его во время чтения газеты:
— Я совершенно не уверен, что нам надо проявлять интерес к этой птицефабрике. Экономическое чудо Клауса вот-вот, прошу прощения, обделается по уши, левые уже вовсю щелкают хлыстом, а правительство мечется, как запаниковавшее стадо. Боюсь, как бы здесь снова не случился приступ социалистического слабоумия. (И Соня тут же вспоминает, что совсем недавно кто-то из старых русских эмигрантов предостерегал ее против отца Никона — мол, он агент русской разведки, и его задание заключается в том, чтобы любыми путями осложнить вступление Чешской Республики в НАТО, а вся его секта, вся эта овчарня — только камуфляж, театр, подделка в духе распространенной идеи о русской религиозности, этой неотъемлемой части фольклора).