Она приподняла свои покатые плечи и грудь и сосредоточенно слушала исполнявшиеся в этот момент баллады. Музыка была забавной; она медленно расслабила плечи и сидела в кресле умиротворенная. В тот момент, когда пение достигло крещендо, ей показалось, что молодой человек обращается к ней. Она взглянула на него: его губы были неподвижны.
— Да? — мягко спросила она.
Его голос, такой глубокий для некрупного тела, произнес:
— …Ничего особенного, я просто наблюдал, как ваши серьги… мерцают в свете свечей. Свет и тень сменялись в ритме музыки.
Джесси подняла свою руку к тому месту, где тугой завиток густых каштановых волос нависал над ее ухом, схватила его палец и легким движением приблизила его к мочке, не закрывавшейся волосами. Затем она засмеялась, это получилось невольно, и тут же последовал его смех, сильный, переливающийся с ее смехом и его подавляющий. К счастью, в этот момент музыка достигла высшего звучания, и никто не услышал их смеха. Но Джесси слышала и спрашивала себя с удивлением: «Что это значит?»
Она сидела перед туалетным зеркалом, глядя то на свое отображение, то на окно, выходившее в сад позади дома. Близился момент, которого она ждала после вскользь брошенного отцом замечания в конце музыкального вечера в среду, что она встретит лейтенанта Фремонта на обеде в воскресенье. Дни проходили во взлетах и спадах настроения. Гарриет ушла из школы, и молодой лейтенант вытеснил ее из мыслей Джесси. Академия мисс Инглиш казалась ей более детской, чем когда-либо.
Друзья и сотрудники ее отца, навещавшие гостиную Бентона, называли ее самой красивой девушкой Вашингтона. В доме ее матери в Черри-Гроув, в Виргинии, когда она каждое лето посещала это поместье, семья выставляла ее напоказ, заставляя медленно поворачиваться и комментируя при этом ее гибкую фигуру, густые каштановые волосы, удивительно нежные карие глаза, изящный овал лица, который, по их утверждениям, продолжал благородную традицию семейства Макдоуэлл.
Эти замечания не производили на Джесси большого впечатления. Ей казалось само собой разумеющимся, что она привлекательная девушка, как и все окружавшие ее. Молодым свойственна миловидность.
Ныне же впервые, разглядывая себя, как ей казалось объективно, она поняла, что семья и друзья льстили ей. Ее глаза были слишком большими и широко расставленными для узкого овала. «Мое лицо — одни глаза, — думала она, — как у кошки в сумерках. В них тонет все остальное лицо. Но не мой нос. К сожалению, у меня нос отца. Он всегда любил свой длинный римский нос, который помогал ему быть похожим на сенатора, но я не хочу быть сенатором, и такой нос мне совсем не нужен. И если природа захотела, чтобы у меня были гладкие щеки, почему она не завершила этот рисунок? Почему мой подбородок страшно похож на подбородок сенатора Бентона в момент, когда он упорно требует выделить свободные земли для поселенцев на Западе?»
Ее интерес к собственному лицу внезапно исчез, когда она откинулась на низком стуле перед зеркалом и попыталась представить лицо лейтенанта Джона Чарлза Фремонта. Ее охватило чувство разочарования: она не могла вспомнить, как выглядел молодой человек. «Как такое могло случиться? — спрашивала она себя. — Почему я не могу вспомнить цвет его глаз, очертания его рта, его прическу?»
Услышав шум экипажа у главного входа, она быстро застегнула на шее ожерелье из кораллов и вдела в манжеты такие же запонки, благодарная им за то, что они скрашивали бледность ее кожи. «Я не хочу, чтобы он думал обо мне как о неженке», — рассуждала она, поднимаясь со стула и отбрасывая назад локон, упорно спускавшийся на лоб. Она достала из ящичка секретера носовой платок кораллового цвета. Проходя мимо двери спальни матери, она остановилась на мгновение и заглянула внутрь.
Элизабет Бентон полулежала в обтянутом сатином шезлонге. Ее темные волосы посеребрили седые нити, на некогда изящном лице пролегли глубокие морщины. Хотя ей было всего сорок семь лет, на двенадцать лет меньше, чем мужу, она всегда казалась Джесси гораздо старше, возможно потому, что проводила большую часть времени в шезлонге. Никто ей не прописывал постельного режима, она сама выбрала для себя недвижимость тела и духа. Миссис Бентон внушила всем, что ее спальня — это ее убежище, куда никто не может войти без ее разрешения. Пол спальни устилал толстый розовый ковер, кружевные занавески украшали вышитые медальоны, перед окнами стояли два легких позолоченных стула, а рядом с кроватью — столик из красного дерева.
В спальне все было утонченно и изящно в отличие от всего дома, построенного богатым английским торговцем в массивном мужском вкусе. «Здесь все отлично от других помещений дома, — подумала девушка, — как отлична Элизабет Макдоуэлл Бентон от Томаса Гарта Бентона… или от Джесси Энн Бентон».